В бурном потоке

Душана дома не было. Он оставил мне записку: «Вынужден ехать в Сен-Жюльен на конференцию с французскими товарищами. Жаль, жаль, жаль!» Такая уж у него манера выражать свою нежность. На кровати лежал большой конверт с двумя репродукциями, которые мне давно хотелось иметь: «Углекопы» Менье и сцена из времен Крестьянской войны Кэте Кольвиц. Я тут же повесила обе на стену. Наша комната приобретает уютный вид. По-видимому, того же мнения и кот Мориц. Выгнув спину, он бочком скачет из угла в угол, словно какой-то танцор-эксцентрик.

19 ноября.

Пережила несколько не очень приятных дней. Душко исчез. На меня вдруг напал невероятный страх за него, и это без всякой видимой причины. Ничто не помогало, ни доводы разума, ни социалистическая дисциплина, ни работа. Хорошо еще, что никто ничего не заметил.

Из Цюриха вчера и позавчера сообщали об уличных демонстрациях с участием многих тысяч рабочих; они добились закрытия военных заводов Шолера и К°, а также Леруа; первый работает на немцев, второй — на французов. В Цюрих стянуты полиция и войска; людей хватают, по демонстрантам открыли стрельбу. Убито двое рабочих. Буржуазная пресса называет погибших и их товарищей «чернью». Блюстителей порядка воспевают в стихах, точно они спасли отечество, а не прибыли фабрикантов оружия. Свеженакрахмаленная, тщательно отглаженная, толстощекая душа добряка-швейцарца неожиданно показала свой волчий оскал. До чего же непрочен грим свободомыслия и культуры, за которым буржуазия (даже в издавна демократической стране) прячет свое истинное лицо!

20 ноября.

Вчера меня прервал неожиданно вернувшийся Душко. Он вел себя так, словно возвратился с короткой прогулки. Рассказал мимоходом, что с конференцией были всякие трудности. Пришлось перекочевывать с места на место, чтобы отвязаться от французской полиции, которая чрезвычайно интересуется товарищами, прибывшими из Парижа. Парижане сообщили о тамошних настроениях. Русские события встречены с большим сочувствием, но никакого движения пока не заметно. О каких-либо антивоенных выступлениях ничего не слышно.

Вдруг Душко прервал себя на полуслове, испытующе поглядел на меня и сказал: «Боюсь, я вел себя по-свински. Не написал тебе ни слова за все эти дни». Я рассмеялась и спросила, уж не считает ли он меня мелкобуржуазной квочкой. Но Душко не поддался на мой шутливый тон. «Это было безответственно с моей стороны. Я думал тебе телеграфировать, но потом не стал. И знаешь почему? Из чистейшего ребячества. Мне вспомнился отец, его преувеличенная корректность. Я сказал себе: «Ты, кажется, становишься копией отца». Какая глупость! Действовать безоглядно, не считаясь с чувствами своих близких, — это не значит освобождаться от условностей. Кому, как не нам, и в области чувства быть по-настоящему свободными, уравновешенными, человечными! Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь. Понимаешь ты меня?»

Я не сразу нашлась, что ответить. Но потом мне пришло в голову как раз то, что нужно. «Понимаю ли я тебя? Еще бы! Иначе я не была бы дочерью своих родителей!» Мы еще долго говорили о том, как может хорошо или дурно влиять на детей пример родителей. Это был абстрактный разговор, но я, по крайней мере, все время думала о нас обоих как о будущих родителях. Я хочу ребенка от Душко.

24 ноября.

По дороге в университет я заметила, что кто-то наклеивает афишку на ворота Bâtiment Électoral[85]. Собралась толпа. Это было отпечатанное на машинке телеграфное сообщение, полученное «Журналь де Женев» из Лондона.

«Судя по перехваченным радиотелеграммам, Советское правительство обратилось к Центральным державам с предложением заключить перемирие. Военные действия должны быть немедленно прекращены».

Продолжая свой путь, я с удивлением отметила, что даже в такой поворотный момент истории обычная жизнь идет своим чередом.

Вечером большой митинг в Народном доме. Собрание почтило память убитых в Цюрихе рабочих двухминутным молчанием. Один из них, Фридрих Линигер, был слесарь, другой, Роберт Нэгели, по профессии столяр. Оба погибли, потому что хотели помешать возобновлению работ на остановленных военных заводах… а завтра уже, возможно, заключат перемирие, и все военное производство так или иначе будет свернуто. Напрасные жертвы? Нет, я не могу примириться с мыслью, что их смерть была напрасной! Они умерли за то, чтобы прекратилась бойня, своей смертью они утверждали жизнь.