В бурном потоке

Было произнесено много речей, выступали секретари профсоюзов, кто-то из партийного руководства, депутат парламента. «Русский пролетариат железной рукой ухватился за спицы колеса истории…» И так далее, и тому подобное. Каюсь, речи показались мне трафаретными. Но стоило заглянуть в глаза слушателей — это были железнодорожники, рабочие с боен и электростанции, — как поблекшие метафоры расцвели и ожили даже для меня, столько надежды светилось в глазах этих людей. Я уверена, они уже видели свои мечты о лучшей жизни, о социалистическом обществе осуществленными наяву.

27 ноября.

С самого возвращения из Праги я все думала, — сообщать ли родным о себе и Душко. Так и не пришла ни к какому решению. А сегодня, когда я зашла за Душко в больницу, он признался мне, что уже написал моим родителям. Это меня так поразило, что я ни слова не могла вымолвить. Душко ухмылялся смущенно и радостно, точно школьник, которому удалась его проказа, и процитировал Гете (Душко на удивление хорошо его знает и многое помнит наизусть):

Зови его, как хочешь:
Любовь, блаженство, сердце, бог!
Нет имени ему! Все в чувстве!{99}

[86]

Потом уж он мне признался, что еще ни одно письмо не доставило ему стольких трудов. Но содержание письма предпочел от меня скрыть. Удивительно, Душко старше, умнее и сильнее меня, а мне он часто представляется моим маленьким сыночком.

1 декабря.

Сегодня Вена и Берлин официально подтвердили, что от русских получено предложение заключить перемирие и начать мирные переговоры. Правительства Центральных держав изъявили свое согласие. В кабачке у нас разгорелась дискуссия с так называемыми интернационалистами-пацифистами. Те считают, будто, сев за круглый стол с австрийскими и германскими империалистами, Советы совершают преступление. Предложение Гинденбургу о заключении перемирия — это, по их словам, удар в спину революционным немецким рабочим, прямая измена Либкнехту, Розе Люксембург и другим политическим узникам. От интернационалистов-пацифистов выступает Жермена Нюсслейн, «красная совесть» философского факультета. Ей вторит некто доктор Визер, мастер поговорить, но крайне тщеславный человек. В конечном счете старику Дреколю удалось прояснить то, на чем сбивались и путались остальные спорщики. Дреколь сказал:

— Мир — это гроб для гинденбургов. Под видом предложения о перемирии русские подсовывают им бомбу, от которой вся немецко-австрийская гинденбурговщина, да, пожалуй, и многое другое неизбежно взлетит на воздух. Вспомните, как наши сверхумники называли Ульянова беспочвенным мечтателем и теоретиком. А сегодня он стоит у кормила первого социалистического государства. Сегодня он добился начала мирных переговоров. Хлеб, мир и свобода — такая программа непобедима! Кто этого не чувствует, начисто лишен пролетарского классового сознания, как бы р-р-р-революционно он ни выступал.

Это была, пожалуй, самая длинная речь, на какую Дреколь когда-либо отваживался. Успех ее превзошел все ожидания. Жермене и ее доктору пришлось ретироваться.

VI

Матушка Каливодова с охапкой рваных чулок и носков на коленях сидела у окошка крошечной комнатки, которую ее брат, путевой обходчик, пристроил к дому и приспособил под кухню. За окном была видна замерзшая река, вдоль которой тянулась железнодорожная насыпь, а по ту сторону реки — крутой склон, почти до самого хребта Рудных гор одетый густым сосновым лесом. Засыпанный снегом лес казался пегим, как и небо с торопливо бегущими грязно-серыми тучами, громоздившимися друг на друга, словно льдины в ледоход.

Несмотря на ранний час, быстро темнело. За окном как-то особенно гулко выл ветер, будто вырываясь из глубокого подземелья. Он так яростно набрасывался на две облетевшие груши в чахлом садике позади сторожки, что их ветви ожесточенно барабанили в стекла. Иногда он вдруг слабел, но лишь для того, чтобы переведя дух, наброситься на них с удвоенной силой.

Когда ветер стихал, матушка Каливодова опускала чулок, сдвигала очки на кончик носа и поверх очков смотрела на горный склон, который раз от разу отступал все дальше и заволакивался все гуще. Вот и вчера ветер выл с такими же передышками, а потом после одной из них налетела метель. Внезапно, будто перевалила через хребет, выскочив из засады, где пряталась.

Всякий раз при этой мысли матушка Каливодова хваталась за работу — чтобы не думать. Но куда деваться от собственных мыслей? И как ей не тревожиться о мальчуганах, когда они в эту самую минуту бродят где-то в лесу, высоко у гребня горы. Там самые лучшие шишки и больше всего валежника, как уверяют они. Но вся беда в том, что именно там свирепствует егерь Моулис, самый вредный из служащих графского лесничества и к тому же ненавистник чехов. Возможно, именно это и привлекает мальчишек, им нравится таскать валежник из-под носа у вредного егеря. Они это, конечно, отрицают: «С чего ты взяла? Да что ты, бабушка! Это очень даже нехорошо с твоей стороны!»