В чаще лесов

Видимо, я еще не совсем оправился от потрясения, однако ясно отдаю себе отчет в том, что происходит вокруг меня. Стрельба прекратилась. Солдаты несколько утихомирились. Они роются в наших пожитках, вытаскивая все, что представляет ценность. Рядом на земле лежат две мертвые молодые женщины. Одна из них связная. Другая — Патти, жена Луиса Тарука, оставленная на нашем попечении. Меня спрашивают: «Кто это?».

— Не знаю, — говорю я.

Лучше, чтобы они остались теперь неопознанными, подобно всем мертвым деревьям в лесу, где начало и конец сливаются в одно нераздельное целое.

121

Командный пункт внизу, у подножия горы. Мы прибываем туда в сумерках после двухдневного похода по горным тропам. Солдаты подходят и с интересом разглядывают меня. Странно, большинство из них относятся ко мне дружественно и любезно, как офицеры, так и рядовые. Не потому ли, что я американец, или, быть может, из-за уважения к тем, против кого они борются? Как-то странно, что можно находить приятными тех, против кого воюешь.

Один из офицеров сообщает мне, что схвачена Селия. Она натолкнулась на один из армейских отрядов у реки, довольно далеко от нашего лагеря. Она цела и невредима. Даже в плену мы оказываемся вместе. Не знаю, радоваться ли мне за нас обоих или же горевать. Отворачиваю лицо, чтобы ничего нельзя было на нем прочесть.

122

Вынырнув из-за деревьев, джип катится по предгорьям, заросшим травой «когон», и вскоре выскакивает на обширную, залитую солнцем равнину. Смотрю на открытый простор, где горизонт теряется в знойном маоере. С непривычки болят глаза. Джип ровно катится по привольной открытой земле.

Рядом со мной сидят капитан и двое солдат с автоматами. Я без наручников, моя рука привязана к руке капитана медицинским бинтом. За нами и впереди нас едут грузовики с вооруженными солдатами. В свободном мире для меня нет свободы.

Целых два года я не видел городов. Сегодня воскресенье — пасхальное воскресенье. Празднично одетые, чинно и неторопливо идут по немощеным улицам люди, направляясь в старинные церкви, или же стоят у бамбуковых изгородей, непринужденно болтая друг с другом. Они не обращают внимания на мчащиеся мимо их домов машины с солдатами. Кто может сказать, что здесь в окрестностях велась ожесточенная борьба? В этих самых домах живут семьи, потерявшие в этой борьбе родных. Никто не взглянет на меня, соратника погибших. Жизнь людей вновь вошла в свое непреложное русло. Страна столько раз захлестывалась волнами завоеваний, что их чувства притупились. Я думаю о том, что люди привыкают даже к трагедиям.

Мы проезжаем мимо высохших, побуревших рисовых полей, мимо деревень. Крестьяне сидят в тени домов, мечтая о дожде. Слева, над полями и бамбуковыми рощами, за равнинами Булакана, громоздятся склоны Сьерра-Мадре. Я вижу отсюда желтовато-зеленую листву и высокие кроны отдельных деревьев.

Там лес — неизменный, непобежденный, застывший в ожидании.

ЭПИЛОГ

Февраль 1963 г.

Открытый мир.

Я иду по одной из улиц в Нью-Йорке, и хотя здания заслоняют горизонт, как стволы гигантских деревьев. все кругом открыто. С любого места отсюда можно беспрепятственно умчаться к открытым просторам рек, морей или суши. В этом большом городе я могу уходить и приходить куда и когда мне заблагорассудится.

Прошло одиннадцать лет с тех пор, как нас с Селией вывезли из чащи леса. Десять из них мы провели в одной из филиппинских тюрем, а ведь всякий, переступающий порог тюрьмы, должен проститься с открытым миром. Теперь мы свободны, по крайней мере освобождены из заключения. Однако я не чувствую себя свободным.

Казалось бы, все должно быть мне привычно в этом издавна знакомом мире. На самом деле здесь все чуждо; сквозь призму этого мира мне видится другой, о котором никто здесь не имеет понятия. Ветер, дыхание которого я ощущаю на нью-йоркских улицах, словно бушует в это время в каньоне на Сьерра-Мадре и я несусь, обвеваемый им, по рекам. Во всех витринах огромных магазинов самообслуживания мне видятся исхудалые лица филиппинских крестьян, голодающие в трущобах Тондо, запавшие глаза «хуков», предпочитавших умирать с голоду в горах, чем сдаваться. Хожу по нью-йоркским улицам среди несметного, открытого взору богатства, и все это словно рассыпается в прах в моих глазах, подобно засохшим медовым сотам. В моем представлении маячат лишь деревенские хижины из пальмовых листьев, простые дровяные печи, вода, которую тащишь в бидоне из ручья, незатейливая одежда, прикрывающая голое тело. Когда я просыпаюсь среди ночи, моя темная спальня принимает очертания камеры в филиппинской тюрьме, а шипение пара в радиаторе кажется мне тяжелыми вздохами в тюремном коридоре.