В дебрях Маньчжурии

Вскоре рыбак затянул глубоким грудным голосом заунывную песню; она плыла над берегом и замирала вдали безбрежного моря; звуки ее неслись, и, казалось, то плачет и стонет она, то в гневе грозит и рокочет, сливаясь с тихим ропотом прибоя.

В песне этой слышались горе и радость, гнев и печаль; отчаяние и надежда; вся жизнь этого тихого, честного, народа рисовалась в ней.

Жена и дети сидели неподвижно вокруг стола и обняв колени свои, слушали со вниманием эту песню, грустную песню, прекрасной «Страны утреннего спокойствия». Могучий Великий океан вторил этой песне, и шумели, набегая одна за другой на песчаный берег, холодные волны вечного прибоя…

Попугал

Я охотился на изюбрей и пантовал в восточных отрогах Чжан-Гуань-Цайлина. Нас было двое, я и промышленник Афанасенко, который имел свое зимовье, куда мы оба сходились на дневку, так как ночами приходилось сидеть и ожидать появления пантача-изюбря.

Несколько пар пантов, слегка провяленных, висели уже под навесом нашего зимовья, но нам хотелось добыть еще одной паре, для чего мы и разошлись под вечер по своим местам. Мое место находилось на горной седловине, в дубняках, километрах в десяти от зимовья, и я вышел еще засветло, когда солнце освещало своими розовыми лучами далекую вершину конусообразного пика Татудинзы[2].

Придя на место, я осмотрел его, выяснил ход и засел на окраине, в ожидании появления пантача. Комары и москиты набросились на меня с остервенением, но я стоически переносил это испытание огнем и только изредка размазывал напившихся мучителей по своей физиономии.

В тайге было тихо. Ни один звук не долетал до моего слуха, и только полчища комаров жужжали вокруг меня, празднуя свою победу. Прошло более четырех часов. Ноги и руки у меня затекли и в глазах рябило от напряжения зрения. Я уже начал сомневаться в успехе охоты и мечтал о возвращении в уютное зимовье, как вдруг внезапно хрустнула в дубняке сухая ветка и послышались осторожные шаги приближающегося зверя. Темнота ничего не позволяла видеть, кроме двух столбов белой березы, поставленных на солонце[3], чтобы на фоне их лучше рассмотреть, темную фигуру изюбря.

Подойдя к солонцу зверь остановился и замер.

Так прошло несколько секунд, показавшихся мне вечностью. Один коварный комар, как нарочно, уселся мне на кончик носа и пребольно ужалил; большого напряжения воли мне стоило, чтобы не поднять руку и не прихлопнуть каналью.

Изюбрь стоял передо мной шагах в тридцати, и втягивал в себя воздух. Я его не видел, но чувствовал его присутствие и ждал, сдерживая дыхание и держа винтовку на прицеле, у плеча. Воздух тянул на меня и я обонял специфический запах зверя. Но вот, он двинулся смело вперед и заслонил своим телом одну из берез. Я нажал на спуск. Грянул выстрел, раскатившийся гулким эхом по горам и далеким падям. Изюбрь ринулся вперед и упал, но моментально справился и шагом пошел на уход, на вершину соседней сопки.

Идти за ним было бесполезно. Я зажег спичку и при ее свете различил темные сгустки крови и определил тяжелое поранение в область брюшины. Зверь с такой раной должен пасть через три – четыре часа.

Я решил дождаться рассвета и идти по следам. Завернувшись в брезентовый плащ, я забрался в дубовый куст, лег на подстилку из сухой листвы и заснул, как убитый.

Благие намерения, – проснуться на рассвете, не оправдались, меня разбудил Афанасенко, пришедший со своего солонца на выстрел, так как в эту ночь к нему изюбрь не вышел.

Солнце уже высоко стояло на небе, тайга проснулась и звенела тысячами птичьих голосов и стрекотаньем насекомых. Осмотрев кровяные следы зверя, мы быстро двинулись на вершину сопки, рассчитывая найти его там.

Действительно, в одном из глубоких ущелий, мы нашли павшего зверя; он лежал на боку, вытянув ноги и запрокинув на спину красивую голову с великолепными пантами. Прекрасные, большие глаза его были открыты язык закушен.

Я уже собрался потрошить зверя и вырубать панты, для чего достал из походной сумки складной нож с пилкой, как вдруг, совершенно неожиданно, как гром с безоблачного неба, раздался сухой винтовочный выстрел и вблизи меня щелкнула пуля, пронизав ствол небольшого дуба, под которым мы возились, приступая к свежеванию зверя.

Медлить было нельзя. Мы бросились в кусты и залегли в них. После первого выстрела последовало еще несколько и пули щелкали вокруг нас. Очевидно, в нас стреляли, как по зрячему зверю, и малейшая наша оплошность стоила бы жизни.

Афанасенко, лежавший около меня, сразу сообразил, что стрельба производится из одной винтовки, значит враг один, и предупредив меня, – не отходить от убитого зверя, – пополз в сторону, бросив мне мимоходом следующую фразу:

«Оставайтесь здесь! Я пойду его попугаю и научу стрелять!»

После исчезновения моего товарища, наступила та зловещая тишина, которая всегда бывает чревата событиями. Я лежал под кустом дуба; передо мной раскинулась туша изюбря; холодные, стеклянные глаза его смотрели в ясное голубое небо и, казалось, вопрошали: «За что?»