В дебрях Маньчжурии

Темная таежная ночь спустилась на землю. Глубокое небо искрилось мириадами звезд. Внизу, на черном фоне лесных зарослей, искрились и мелькали другие звезды-летающих светляков, и производили чарующее впечатление какой-то сказочной, волшебной феерии. Темные вершины старых дубов тихо шумели и издалека доносился рокот волн быстрой горной речки.

В опасном положении

Однажды, охотясь на кабанов, я зашел слишком далеко от зимовья и возвращался назад с убитым мною молодым кабаном, которого волочил по снегу, привязав ему к рылу веревку. Наступила светлая таежная ночь. Луна сияла, и снег искрился в зеленовато-желтых лучах ее. До зимовья было не менее 15 километров. Я устал смертельно, но бросать кабана в тайге не хотелось, и я с трудом волок по льду Тутахезы тяжелую тушу. Крутые берега ее, заросшие густою тайгой, были темны и безмолвны. Там, где реку загромождали камни и бурелом, образовались наледи, и приходилось переносить кабана на руках, иначе туша примерзала ко льду. Во время остановок я с жадностью пил воду из наледей. Тишина была полная, только изредка от мороза потрескивали стволы деревьев, и журчала вода подо льдом. Я зорко всматривался в чащу леса, но ничего кроме черной завесы, не видел. Впереди искрилась и блистала поверхность реки, местами гладкая, как стол, местами загроможденная огромными камнями и корягами.

Пройдя таким образом километров пять, я присел на одну из коряг отдохнуть и стал вслушиваться в тишину окружающей тайги. До зимовья оставалось 10 километров. Судя по положению луны, было уже за полночь. Отдохнув немного, я уже собирался подняться, чтобы продолжать свой путь, как внезапно до моего слуха достиг звук, от которого я чувствовал, как мурашки забегали у меня по спине. Звук этот я хорошо знал, это был отдаленный рев тигра. Ему вскоре ответил другой с противоположной стороны, но гораздо ближе. Первою мыслью моей было влезть на дерево, и я уже готов был привести это в исполнение, но я слышал, что звери приближаются, судя по силе их голосов, и сразу потерял способность действовать активно и чувствовал, что на дерево влезть не хватит сил. Я сообразил, что хищник может броситься на моего кабана и быстро оттащил его на середину реки, положив на светлом, видном месте. Но где укрыться мне самому? Я начал терять присутствие духа. Голоса, вначале далекие и глухие, становились все громче и, наконец, ближайший ко мне был не более как в 400 шагах. Мне казалось, что за мной уже следят глаза хищника из чащи; я залег за камни, шагах в 100 от туши кабана и ждал появления зверей, держа винтовку у плеча. Но беда в том, что при свете луны трудно стрелять наверняка. Я волновался и, чувствуя свою беспомощность перед могучим владыкой тайги, хватался то за рукоятку висевшего у пояса ножа, то бесцельно прицеливался в невидимого врага.

Положение мое становилось критическим, в особенности, когда я услышал голос третьего тигра, раздававшийся, как иерихонская труба, с ближайшего увала, нависшего над рекой. Звери перекликались. Судя по тембру голосов, один был старый самец, рев которого напоминал отдаленный гром и глухой кашель, исходящий как бы из гигантской бочки; два другие голоса были по тоньше, но тоже напоминали громоподобный кашель. При передаче буквами голос тигра можно сравнить со словом «еоун», в начале на высоких нотах, а затем на низких басовых. Слушая эту музыку первобытного леса, я понял, что единственное мое спасение – лежать неподвижно в камнях и не обнаруживать ничем своего присутствия. Я слышал свое усиленное сердцебиение и как ни старался себя успокоить – напрасно. Я ждал появления хищников на светлой поверхности реки. Голоса зверей то ослабевали, то усиливались, но слышно было, что они сближались, и тогда звуки становились особенно громки и интенсивны. Иногда, среди рева и кашля, я различал протяжное и заглушенное мурлыканье и даже визг очевидно сошедшиеся звери вступали в драку. Так лежал я ни жив, ни мертв между камнями, прислушиваясь к дикому первобытному концерту, и внимательно следил, куда именно направляются голоса: в мою сторону или мимо меня. Я отлично сознавал, что в первом случае мне несдобровать, а во втором много шансов уцелеть. Секунды в то время казались мне часами, а минуты вечностью. Все чувства мои были напряжены до крайности, и я еле сдерживал себя чтобы не вскочить и не бежать, так как все же у меня было сознание гибельности этого поступка.