В дельте Лены

Побыв некоторое время, он дал им понять, что уйдёт и скоро вернётся с помощью; и прежде чем они опомнились, он поднял три пальца и вышел. Когда он ушёл, Ниндеманн сказал, что сомневается, означают ли три пальца три мили, три часа или три дня; и упрекнул себя за то, что позволил туземцу уйти. Тем не менее, через несколько часов Иван вернулся с двумя товарищами и парой оленьих упряжек. Они увезли мужчин в юрту в лесу, где была женщина с детьми. Здесь Ниндеманн и Норос попытались объяснить туземцам, что они недавно оставили людей умирающими на севере; но из-за своих собственных страданий и воспоминаний о печальной участи своих товарищей полностью потеряли самообладание и разрыдались. Добросердечные туземцы решили, что люди стремятся добраться до Булуна и убеждали их сначала поспать, а утром они все вместе поедут туда.

На следующий день они отправились в Булун, в дорогу добрые туземцы одолжили им одежду. Бедный Ниндеманн делал всё возможное, чтобы объяснить, что они должны вернуться и спасти капитана с людьми, но безрезультатно – туземцы решили, что он хочет поторопить их; и именно по пути в Булун они встретили Кузьму, моего посланника, возвращающегося в Зимовьелах.

Я поспешил в чум. Наши собаки не смогли взобраться на крутой берег с нагруженными санями, поэтому я пополз на четвереньках и поднялся даже прежде, чем туземцам удалось поднять упряжки. Ветер усилился почти до штормового, собак привязали с подветренной стороны хижины и накормили, после чего Константин и Василий принялись хозяйничать, и вскоре в центре чума уже пылал огонь. Они принесли с реки лёд для чая и ухи, так как туземцы, как и китобои, верят, что вода из снега порождает цингу; и я видел, как они идут иной раз более мили за льдом, тогда как вокруг полно снега. Вскоре мы поужинали горячим чаем и варёной рыбой, а я порадовал своих спутников, угостив их маленькими кусочками сахара, подаренным мне Баишевым, сам я его не ел и хранил на всякий случай вроде этого. Хижина прогрелась, а мы порылись в пепле и нашли несколько мелких предметов, которые были оставлены или потеряны Ниндеманом и Норосом – это убедило меня, что они тут были, и я на правильном пути.

Онемение и нечувствительность моих ног вскоре сменились самыми мучительными болями. Я убрал ноги как можно дальше от огня и даже сунул их в снег, покрывавший пол хижины, но не испытал никакого облегчения. Я не решался снять мокасины, так как опухоль настолько увеличилась, что я боялся, что не смогу снова их надеть. Так что всю ту ночь я в мучениях катался по полу, мне стало так плохо, что я отказался от ужина. Снаружи бушевал шторм, и когда рассвело, он всё ещё дул так яростно, что туземцы, выглянув наружу, сказали: «Пагода, пурга… пойдём суох».

Бессмысленно было лезть на рожон – ни человек, ни собака не могли противостоять такому шторму; поэтому мы занялись единственным, что возможно, когда надо переждать непогоду: туземцы подтянули все соединения на санях и починили собачью упряжь. Так прошёл день, а ночью шторм стих настолько, что к утру мы снова смогли отправиться в путь. Задержка была небесполезной, за это время я получил возможность обсудить с проводниками мой письменный отчёт о путешествии Ниндемана. Теперь нашей следующей целью было «место саней». Ни Константин, ни Василий никогда там не были, но из моего краткого пересказа того, что рассказал мне Ниндеманн они довольно ясно поняли, куда я хотел идти. И, выехав пораньше, мы быстро достигли нужного места. Это была очень маленькая хижина, без двери и крышки для дымового отверстия, и, соответственно, вся заполненная снегом. Я нашёл обломки саней, которые Ниндеманн разломал на топливо, и тщетно искал признаки того, что кто-нибудь прошёл по его стопам. Мы двинулись дальше, на этот раз к «три большой кресты», месту, где «три якута пропали» – там было три мёртвых якута в гробах, поднятых над землёй на деревянных козлах, и три больших креста. Туземцы сказали, что там «многа, многа якут помри» и «кресты многа», но я дал им понять, что там должна быть старая хижина на высоком берегу, а у реки – две лодки и старый сарай.