В День Победы

— Все, — сказал доктор и подумал: «Я понял вашу тактику, уважаемый капитан. Если вы — коса, то я постараюсь быть камнем, хотя с вами очень трудно разговаривать; и мне вас жалко». — «Для начала неплохо, — подумал Семенов. — Противник начинает волноваться, и в конце концов он сдастся. А ты себя держи в руках. Хладнокровно осаждай, и он выбросит белый флаг».

…Кроме тети Лизы и Марса у него имелись две фотографии. Они висели рядом на стене в деревянных рамках. Жена и сын, когда фотографировались, глядели в объектив, и в каком бы месте комнаты старик ни оказывался, глаза близких поворачивались к нему. Их уже не было. Они в разное время умерли от болезней; а он прожил семьдесят лет и ни разу серьезно не болел, только был ранен в сопках Линахамари, где командовал ротой морских пехотинцев, был ранен осколками ручной гранаты под лопатку, выжил и опять воевал, а после войны, как положено, водил ледоколы и грузовые пароходы в арктических морях. Жена снималась в платье с белым воротником, и как будто ее кто-то смешил, но она старалась не рассмеяться, а сын был в кителе торгового флота и серьезный, он плавал вторым помощником капитана, и ему хотелось сфотографироваться получше. «Это жена и сын, — сказал Семенов, и Марс, дремавший на его коленях, дернул ушами. — Мне плохо без них, — сказал капитан. — Мне было бы не грустно. И мы друг друга любили; конечно, бывало, что ссорились, сам понимаешь, но любили друг друга, Тебе, Марс, наплевать, где твои жена и котята. А мне грустно, потому что я человек. У меня есть фотографии и ты, но мне этого мало. Фотографии молчат, а ты тоже не умеешь разговаривать, хотя и теплый. Правда, есть еще тетя Лиза. Она покупает мне печеночный паштет, лечит от простуды и приходит поболтать».

— Ну что, медицина тебя отпустила? — сказала тетя Лиза, заглянув к нему.

— Скоро отпустит, — сказал Семенов.

— По-моему, не отпустит. Ни к чему тебя отпускать.

— Нынче доктор сказал, что причины нет не отпускать. Им еще надо что-то проверить. Потом отпустят.

Тетя Лиза засмеялась и сказала:

— Ты сочиняешь как малый ребенок. Мне-то зачем зубы заговариваешь?

— Не заговариваю, — ответил капитан серьезно. — Правда, они меня еще не отпускают, но отпустят. Ей-богу, отпустят!

— Да зачем это тебе, скажи на милость?

— Видишь ли, руки чешутся. Места я себе дома не нахожу. Нам с Марсом на пароходе лучше. Да и не чувствую я себя больным. Мне надо делать дело. Знаешь, как-то обидно… А больше я ничего не умею, и не люблю, и не хочу. Мне бы выйти в рейс. Хотя бы еще один раз. А там будь что будет; лучше, конечно, не надо… Зачем мне большая пенсия, если мне тошно без дела?.. Не спрашивай меня об этом, тетя Лиза. Больше никогда не спрашивай. Если будет нужно, я сам скажу.

— Вон ты какой, — сказала старушка.

— Выходит, такой.

— Значит, будь по-твоему.

— Хорошо бы, — сказал капитан…

Он снова пошел в больницу. Пошел на другой день и на третий, и ходил еще долго. У него хватало выдержки, хотя в кабинете он был готов сорваться, и ему хотелось ударить кулаком по столу, швырнуть стул, затопать, закричать. Таким способом можно взвинтить нервы кому хочешь — доктор старался изо всех сил быть камнем, но у него не вышло. Его беда еще заключалась в том, что он был молод, самолюбив и стеснялся поделиться с коллегами постарше.

Он возвращался домой злой, а утром говорил жене, что не хочет идти на работу. Ему приснились дурные сны. Он обругал медицинскую сестру. С появлением капитана его самого было в пору посылать к врачу — к психиатру, и если бы он пошел, у него установили бы встревоженность высокой степени. Много раз его так и подмывало покончить с визитами капитана наиболее простым способом, то есть написать в карточке Семенова «годен». Дело в том, что он действительно начинал сомневаться: капитан выглядел посвежевшим, держался молодцевато, он бросил курить, был всегда чисто выбрит и подтянут; конечно, он был старый, но ни в каких законах не написано, что если человек старый, то его нельзя пускать работать, пусть себе работает сто лет, раз ему это интересно… Но приборчик с грушей показывал высокое давление, а ухо доктора прослушивало, что сердце совсем больное. Он стал избегать капитана, и, когда тот должен был явиться, доктор уходил из кабинета. Потом он заболел и с неделю не показывался. Когда Семенов повстречал его в городе, то справился о его здоровье и вежливо предупредил, что явится завтра и чтобы к этому времени доктор постарался быть на месте…

— Молодой человек, — сказал он. — Я сегодня не уйду… Я лягу спать в вашем кабинете. За ширмочкой. Вон на том топчане с розовой клеенкой в ногах.

«Мне придется вызвать милицию», — хотелось сказать доктору, но, вздохнув, он выразился так:

— Интересно, если бы на вашей работе вас попросили сделать что-нибудь неправильно.

— Я не прошу сделать неправильно, — сказал Семенов. — Что там у меня внутри, я не вижу, но мне хорошо. Попрошу выпустить в рейс.

«Прошу не командовать. Вы не на мостике у себя», — подумал доктор, краснея, но сказал опять не так, как хотел:

— Нет. Все равно не могу, — и грустно покачал головой.