В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

«Пятидесятые годы были обозначены увлечением романсовой литературой. Меня увлекали стихи Аветика Исаакяна, Сильвы Капутикян, Ованеса Шираза. Неисчерпаемая тема любви, вечно старая и вечно новая, у каждого из этих поэтов находила свое преломление. А я старалась воплотиться в того человека, от лица которого выражалось то или иное настроение. Любовная лирика занимала мое воображение. Любовь неразделенная, трагическая любовь, безмятежная, трудная, самозабвенная… Романсовая форма захватывала меня, и в этом помогли мне и мои исполнители, с которыми я с удовольствием работала.

Интересно было работать с Натальей Дмитриевной Шпиллер, Елизаветой Шумской, Викторией Ивановой, Ниной Исаковой, Евгением Кибкало, Александрой Яковенко, Сергеем Яковенко, Анной Матюшиной. Я любила аккомпанировать, играть в ансамбле с ними.

В те же годы начались мои встречи с Зарой Долухановой. Она росла на моих глазах, как буйный цветок. Мне кажется, она претерпела в своей жизни три периода. Первый – это торжество голоса, которым ее одарила природа. Но тогда ее голос имел некий привкус чисто восточного характера, а так как она пела русскую и зарубежную классику, то получалась некоторая несовместимость звучания, и по этой причине ее исполнительский стиль не был точным.

Во втором периоде своего развития Зара Долуханова откристаллизовала голос, он стал ровным, чистым и неповторимым по тембру. Слушатели получали истинное эстетическое наслаждение от пения Зары Александровны, и ее духовная углубленность, наполняющая содержанием исполняемые произведения, делала их как бы новыми, открывающими те стороны, которые до того были скрыты. В третьем периоде произошла неожиданная для всех метаморфоза.

Зара стала петь сопрано, и нам, всем почитателям ее исключительно своеобразного меццо, стало очень грустно. Куда делись ее грудные, неповторимой красоты, ноты? Но прошло некоторое время, и Долуханова запела и тем, и другим голосом, то есть она расширила свой диапазон и сумела скоординировать низкий и высокий голос. Последние ее концерты в 1965 и 1966 году свидетельствовали об обретении нового качества и поразили размахом, силой, насыщенностью звука, особенно в трудных и талантливых произведениях Гаврилина, Бриттена и других композиторов. Я лично счастлива, что есть несколько моих романсов в ее исполнении: “Горные вершины” и “Альбомное стихотворение” на стихи Лермонтова и четыре песни из еврейской поэзии на стихи Овсея Дриза в переводе Татьяны Спендиаровой: “Старый буфет”, “Кто я”, “Чудеса” и “Кап-кап”».

И в «Мемуарах», и на отдельных листках мама очень часто и много пишет об исполнительском искусстве. О том, что даже напечатанное музыкальное произведение ничего не представляет из себя до тех пор, пока не будет исполнено. О том, что исполнение может дать жизнь или убить новое сочинение, что исполнение может преобразить известное сочинение и дать ему новую жизнь, о том, что важнее всего, как исполнено произведение. Во время записей на радио мама очень страдала от того, что самое большое значение придавалось «чистоте» варианта, а не его художественной стороне. Она даже упрекает радио в том, что оно отправляет «в фонд» раз и навсегда не самую удачную запись, лишает слушателей многих новых интерпретаций.

«А ведь скольких интересных интерпретаций мы лишаемся, скольких новых открытий… Порой интереснее услышать трансляцию из зала, когда вы слышите дыхание слушателей, шум одобрения, характер аплодисментов, уловить дух общения исполнителей с публикой, а потом и живое вдохновенное исполнение, хотя и с “непозволенными” призвуками и даже кашлем в зале. На записи в студии нет ни помех, ни стуков, ни… вдохновения. А жаль! Если нет вдохновения, слушатель остается равнодушным.

Я думаю, в дальнейшем на Радио научатся записывать “скрытой камерой”, чтобы исполнитель не знал, что его записывают, и не слышал слова: “Внимание! Мотор!” При этих словах исполнителя сковывает чувство необходимости сыграть или спеть хорошо.

Самая, пожалуй, давнишняя дружба связывает меня с Викторией Ивановой. Виктория очень требовательна и “капризна”. Ее “капризы” – свойство художника, никогда не успокаивающегося на своем успехе. Иванова – тугодум. Она долго решает вопрос: петь или не петь предложенное ей произведение, и если она отказывается от исполнения не потому, что оно ей не нравится, это означает, что она не уверена в том, что сумеет донести до слушателя романс, песню. “Конфликт” с самой собой… Нравится, хочется петь, но свойства ее индивидуальности подсказывают, что это не ее задача. У Ивановой голос особенный, свой. Ее всегда можно узнать. Чистота интонаций, хрустальное звучание, благородная интерпретация, хороший вкус. Если композитору приносит большое удовлетворение то, что его узнают по почерку, то, например, включив радио, по первым же звукам узнаешь: “О, это Иванова поет”. На Иванову часто обижаются композиторы и даже начальство: “Мало поет!” Но имя ее очень популярно. Она не поет того, в чем не чувствует внутренней необходимости.