В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

С. Т. Рихтер не раз говорил мне, что балетная музыка С. С. Прокофьева («Золушка», «Ромео и Джульетта») слишком хороша. Она настолько хороша, что ее надо слушать только отдельно, чтобы ничего не мешало. «Вот «Жизель», – замечал он, – это настоящий балет. И музыка в нем не мешает наслаждаться Улановой». Интенсивность восприятия искусства (я такого больше не встречала) мучительно заставляла Рихтера как бы раздваиваться, когда и музыка была гениальна, и балерина.

Страшно жаль, что по своей детской дурости и родительскому недосмотру я потеряла два из трех писем Прокофьева, которые он написал мне на своих именных бланках, подписав их СПркфв. Теперь осталось одно. Мама рассказывает в своих воспоминаниях: «Валина дружба с Сергеем Сергеевичем заключалась в очень милой переписке, которую мы сохранили. (Именно не сохранили. – В.Ч.). Сергей Сергеевич совершенно серьезно пригласил именно ее на премьеру «Золушки». Через несколько дней Вале пришло письмо от Сергея Сергеевича с просьбой написать, что ей больше всего понравилось в балете «Золушка». Валя ответила, что ей больше всего понравились часы. Сергей Сергеевич настолько серьезно относился к мнению детей, что снова написал ей: «Я с тобой согласен».

Я, конечно, немало знаю о Прокофьеве и от мамы, и от его жен, детей и внуков, и от партии и правительства – последние преждевременно и в один день со своим кумиром (5 марта 1953 года) свели его в могилу. И, конечно, из книг, а теперь и из гениального Дневника.

С момента появления постановления, обрушившегося на Прокофьева и Шостаковича и некоторых других разноценных композиторов, в доме у нас воцарилась тяжелая, удушливая атмосфера, и мама не сочла нужным скрывать от меня убийственный смысл идиотской выходки «меломанов» из КПСС. Уже забыт изуверский и одновременно убогий язык подобных постановлений: «…противники русской музыки Шостакович, Прокофьев, Шебалин… сторонники упадочнической, формалистической музыки… ведут к ликвидации музыки».

Потом раскаявшиеся в своей «далекости» от народа композиторы написали соответствующие произведения, доступные широкому слушателю. Прокофьев написал ораторию «На страже мира», и она, о чудо, тоже оказалась потрясающей. Помню, с каким восторгом я, вслед за Зарой Долухановой, пела: «Пишут по белому черным, пишут по черному белым, перьями пишут и мелом: «Нам не нужна война». Прокофьев не изменил себе, его почерк слышался в каждой ноте. Это был Прокофьев. А жить ему оставалось с 48 до 53 года всего-то ничего. При его породе, при его стати здорового, полного сил человека легко можно было бы предположить, что ему отпущен долгий срок. Поэтому, перечисляя неисчислимые жертвы, уничтоженные напрямую, можно присоединить к ним и Сергея Прокофьева, который при всем своем изначальном желании приноровиться к царству идиотизма и жестокости все же не выдержал их напора и умер от инсульта шестидесяти трех лет. Похороны его прошли незаметно (как же! ведь в этот же день отдал концы отец народов и лучший друг детей), но прошли годы, и пятого марта в газетах пишут больше о Прокофьеве, чем об усаче. Можно ли назвать это исторической справедливостью? Не знаю. Рана слишком свежа все еще.

Напишу несколько слов и о Лине Ивановне, и о Мире Александровне. Мне легко это сделать, потому что, в отличие от многих, я не принадлежала к «лагерю» ни той, ни другой и могу объективно написать то, что помню сама.

Я познакомилась раньше с Мирой Александровной. Хотя первая встреча произошла именно с Линой! В предвоенные годы она явилась мне однажды как яркое разноцветное видение необычайной красоты. Конечно, до меня раз или два доходили какие-то смутные слухи о том, что Лину Ивановну – первую жену Сергея Сергеевича и мать его сыновей – тсссс – тихо! кажется, посадили в тюрьму. За что?! Говорят, за спекуляцию… Иностранка к тому же…

Так как я видела Лину Ивановну всего несколько раз, то все это пролетало мимо моих ушей, и я восприняла появление у нас в доме Миры Александровны Мендельсон-Прокофьевой, – Миры Мендельсон, как называла ее мама, – как нечто само собой разумеющееся. Это была совсем некрасивая, но очень изящная, худенькая женщина, она мило картавила, говорила в нос, черные волосы были причесаны по тогдашней моде, с «валиком» впереди, но были собраны сзади на старинный манер. Почему-то помню ее всегда одетой в черное, что еще более оттеняло тонкость и ломкость ее фигурки. Для меня все то время, что я видела и знала ее, она была олицетворением доброты и скромности.

Получилось, что в период нашего знакомства я по ошибке некоей знаменитой дамы-врача должна была проводить в постели месяц за месяцем, и мне хорошо запомнилось, что Мира Александровна была необычайно внимательна ко мне, часто меня навещала, подолгу разговаривала со мной, приносила всякие немыслимые сладости. Думаю, что и письма Сергея Сергеевича, адресованные мне, были не столько проявлением, как думает мама, его интереса к детям, сколько вниманием ко мне со стороны Миры Александровны. Впрочем, это мои домыслы.