В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Общение с Чулаки всячески украшала его жена, любимая моя Ольга Лаврентьевна. Тут я должна снова сделать небольшое отступление, посвятив его специально красоте рузских дам. И в первую очередь Ольги Лаврентьевны. Вот она стоит перед глазами, и так она прелестна, олицетворение “ewiger Weiblichkeit”[10], а слов настоящих у меня нет – все те, что есть, мне не нравятся. Она с достоинством играла роль первой дамы Большого театра – всегда соответственно положению одетая, загадочная молчаливая красавица. На самом же деле Ольга Лаврентьевна отличалась и отличается величайшей непосредственностью глубоко порядочного человека, без червоточинки, наличие которой позволило бы ей меньше убиваться по поводу царящих в Большом театре нравов, с которыми приходилось справляться Михаилу Ивановичу. Она обижалась на несправедливости прямо-таки по-детски, негодовала, возмущалась, но все это только в кругу самых-самых близких друзей. Ни в чем никогда не заинтересованных. К числу таких друзей принадлежала и мама, а потом уж и я. Ольга Лаврентьевна была очень добра к нам в отношении билетов – она считала нас достойными посещать все премьеры и вообще все выдающиеся спектакли Большого театра, и я до могилы буду благодарна ей за это. Мы с мамой посидели во всех, кроме той, что у сцены слева, ложах, и директорской, и правительственной. Я знала все подъезды, входы и выходы, например, из директорской ложи в фойе. Но дело, конечно, не во входах и выходах, а в том, что никогда бы даже мама, не говоря обо мне, не узнала так близко наших прославленных певцов, танцовщиц и танцовщиков, не увидела бы Чабукиани – Отелло, «Весну священную», «Кармен-сюиту» с Плисецкой, «Царя Ивана Васильевича». Васильев, Максимова, Плисецкая, оперная труппа – это стало частью всей жизни. Уланова уже не танцевала. Но однажды она появилась в директорской ложе. Как богиня скромности. Сидела на кончике стула. В антракте, не поднимая глаз, исчезла. Еще одна картина: Серебряный Бор, скамейка, на ней одинокая фигурка, исполненная изящества. Уланова. Оцепенение.

Но вернусь к Ольге Лаврентьевне, и пусть на фоне рузского пейзажа мелькнет ее изящная черноволосая головка – она никогда не давала насмотреться на себя вдоволь. Вот она бежит по тропинкам дома творчества в выцветшем ситцевом сарафанчике, и надо быть совершенно слепым к красоте, чтобы остаться равнодушным при виде этой картины. Впрочем, в сарафанчике ее можно было увидеть только бегущей с реки. О.Л. всегда была одета в стиле, безошибочно подходящем ее красоте. Брюнетка, с выточенными резцом грека милыми, легкими чертами, маленьким носиком, высокими скулами, зелеными, как трава, всегда смеющимися, с неким озорством и легчайшей насмешкой глазами, с лучиками собирающихся вокруг них морщинок, только красивших эти глаза, белокожая и одетая как бы в старинном стиле. Обязательно с кружевами, обязательно узкий разрез, но чуть-чуть ниже, чем та граница, которая лишила бы его пикантности, в кружевных до локтя перчатках (это, конечно, не в Рузе), и при всей этой очевидной старинности всегда по последней моде. Для меня ее умение одеваться осталось непревзойденным даже на фоне Лили Глиэр, которая могла быть и экстравагантной, и претендовать на самый высокий класс. Ольга Лаврентьевна одевалась так, что именно она, О.Л., становилась совершенно неотразимой, одежда служила ее оправой, подобранной со вкусом и естественностью. Как изумруд в легкой оправе. И хотя ее глаза лучились, и нередко раздавался ее чудный смех, она была абсолютно недоступна. Верная, любящая жена, друг и помощник Михаила Ивановича. К тому же замечательная хозяйка. В своей книге Михаил Иванович рассказывает, какие фантастические приемы она закатывала итальянской труппе «Ла Скала» Герингелли во время гастролей в Москве миланского театра. Эта женщина всегда была его гордостью, его счастьем. А для Ольги Лаврентьевны смысл жизни заключался в Михаиле Ивановиче и сыне, Викторе Ашкенази, первоклассном переводчике, отдавшем всю жизнь работе и журналу «Иностранная литература».

Вся Руза прожита вместе.

Все время, окорачивая себя, перехожу к другим обитателям пятнадцатой, реже шестнадцатой дачи, к Баласанянам, близким друзьям мамы и моим.