В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Открывается дверь и выходит на дорожку, заложив руки за спину, ласково и строго, но с юмором поглядывая из-под кустистых густейших бровей, Сергей Артемьевич Баласанян. Композитор с именем и долгое, самое трудное время глава всей так называемой «серьезной» музыки в Радиокомитете. Невысокий, кряжистый, с выразительными породистыми армянскими чертами лица, почти седыми густыми волосами. Облика настолько благородного, что выиграет перед любой красотой. Мужественный и по виду, и по сути человек. Мужчина. Глава семьи. Ответственность, глубочайшая порядочность, требовательность ко всем, но и к себе. Большой, тонкий и умный дипломат. И тоже к счастью. Потому что хоть и приходилось ему выслушивать лекции о «симфонических акциях», он свое дело знал туго, и во все самые мрачные времена симфоническая и камерная редакции Московского радио отличались высочайшим качеством передач. Иногда, конечно, приходилось смещать акценты с Прокофьева и Шостаковича, скажем, на Захарова или музыку братских народов СССР, но так как нашим руководителям было лень не спускать глаз с музыки, то вскоре все становилось на свое место.

С раннего детства я знала его, прежде всего, как папу Карины, его дочери и моей подруги с детских лет. Благодаря этой дружбе я узнала, что родители могут быть строгими. (Мои этого мне никогда не давали почувствовать.) Строгость состояла в том, что когда мы с Кариной уплывали на лодке, нам было раз и навсегда строго-настрого приказано возвращаться к двум часам, то бишь к обеду. Карина бежала домой переодеваться, а я так и являлась с речки в чем была. Да и не было у меня ничего. Я уже писала, что с детства отличалась крайней положительностью, иначе никогда в жизни Сергей Артемьевич и Кнарик Мирзоевна не доверили бы мне Карину, бывшую на год меня младше. Все в этой семье дышало спокойствием. Непререкаем был авторитет отца. Медлительная Кнарик Мирзоевна медленно раскладывала пасьянсы, вязала, обожала посудачить обо всех знакомых, но никогда не покидала дома, не оставляла Сергея Артемьевича, пока он работал. Потом они вместе выходили и, принаряженные, шли в столовую, уже вместе с Кариной, и что ж, не стану опускаться до общей участи своих сверстников и говорить о том, что не вижу таких семей. Наверное, они есть. Просто я их не вижу.

Однажды я рассказала Сергею Артемьевичу, что сделала десять интервью с нашими выдающимися музыкантами для вещания на США, что узнала о них много нового. Спустя некоторое время Сергей Артемьевич предложил мне погулять с ним по дорожкам Рузы и спросил, знаю ли я, что он в течение десятилетий занимал очень высокий пост на Радио и владеет бесценными архивными материалами. И вот он подумывает доверить их мне в глубочайшей тайне. Не знаю, какой ветер дул у меня в тот момент в моей легкомысленной башке, только я, обрадовавшись, что такой архив существует, почему-то реагировала вяло и отложила работу с ним на неопределенное время.

В числе наиболее вопиющих ошибок моей жизни эта, несомненно, торчит на одном из заметных мест. Сейчас я думаю, что разочарованный Сергей Артемьевич, может быть, даже подумал, что я испугалась, и дипломатично перешел на другую тему. Я же, конечно, ничего не испугалась: пугаться – это не мое сильное место, просто мне казалось в тот момент, что у меня какие-то другие важные дела.

А потом, уже после ухода мамы из жизни, в ноябре 1978 года (мы с Мариком и Катей сидели в нашей кухне и жарко спорили о Катиной музыкальной судьбе) вдруг раздался телефонный звонок. Я подошла.

– Здравствуй, Валя, – раздался в трубке знакомый глуховатый голос Сергея Артемьевича.

– Здравствуйте, Сергей Артемьевич, – с радостью ответила я.

– Скажи, Валя, чем занимается сейчас Катя? Я слышал ее на авторском концерте твоей мамы, и мне очень понравилось, как она играет. По-моему, хороший музыкант.

– Ой, Сергей Артемьевич, – закудахтала я, – как же, спасибо большое. Она продолжает учиться в ЦМШ по классу фортепиано.

– А она не сочиняет?

– Да нет, по-моему.

– Скажи ей, чтобы она мне позвонила, я хочу с ней повидаться.