В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Этот звонок в большой мере решил судьбу Кати. Она училась тогда в восьмом классе ЦМШ по классу фортепиано; сольфеджио, гармонию и теоретические дисциплины она усваивала играючи. Марик к тому времени заставил ее подбирать мелодии, и она подбирала с одного раза симфонию ли, песню ли, любое джазовое произведение с поразительной точностью и легкостью. Я, пожалуй, больше такого и не встречала никогда. И вот ее, пятнадцатилетнюю, Сергей Артемьевич взял в свой класс по композиции в Московскую консерваторию. Естественно, Катя должна была быстро сравнять свой «пианистический» уровень с «теоретиками», из-за чего стала заниматься с такими выдающимися педагогами, как Ю. Н. Холопов, Н. С. Корндорф. Баласанян жучил ее с первого дня до самой своей смерти по-страшному. Говорил мне, что видит у нее огромные композиторские данные, потому так и мучает ее. Катя приходила домой нередко в слезах, но и в тоже время в восторге: как же – они играли в четыре руки все квартеты Бетховена. Баласанян учил ее читать партитуры, читать с листа во всех ключах, она узнала, что такое настоящее музыкальное образование, что такое отношение к сочинению.

Возможно, Сергей Артемьевич был иногда чересчур педантичен, я так и не согласилась с ним в том, что ученик должен обязательно бояться своего педагога, но теперь вот прошло много лет и я низко кланяюсь ему и за его строгость, и за его педантичность, не допускавшие ни малейшей слабины в выполнении заданий. Он открыл Кате путь в музыку. Катя всегда вспоминает его с неизменной нежностью.

После огромных пятнадцатого и шестнадцатого коттеджей пришла очередь более скромных, но очень симпатичных номеров семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого. В них было по три комнаты и очень уютная терраса. Семнадцатый и восемнадцатый живописно расположились по обе стороны аллеи, ведущей от столовой, если стоять к ней спиной, направо. Деревья все еще были настолько густы, что дачи трудно было разглядеть в лесу. Не знаю, по нерадивости ли или это был чей-то замечательный план, но лес в Рузе не превращали в парк, а разве что прореживали. Так что если, возвращаясь с лыжной прогулки, ты оказывался не на расчищенной дорожке, ведущей к крыльцу, а, например, позади дома, то считай, что ты вовсе еще и не пришел домой, потому что требовалось немало сноровки, чтобы в лесу обойти дом кругом.

Бог с ним – что ж перечислять, когда и какие дачи построили. Езжай и смотри. А если нужен порядок строительства, то он, наверное, где-то отражен.

Часто бывало так, что в одной даче оказывались два или даже три человека, которые нуждались в инструменте. (Например, дети тоже занимались.) К тому же, например, существовал пансионат, небольшой и уютный, но в котором «творить» было не на чем. Только отдыхать. И вот в Рузе построили три прямо-таки игрушечных домика об одной комнате каждый, но в комнате той стоял рояль, а домишки назывались «творилки». Кто-то пустил это словцо, вполне возможно, что Кац, да так оно и осталось. В «творилки» записывались в очередь – чаще всего это были дети, но не всегда. Каждому полагался минимум час, а если выторгуешь, то и больше. Помню, Катя занималась в «творилке».

И вот я перехожу к центру всей рузской жизни – столовой, где протекала вся «светская» жизнь этих в общем-то очень занятых людей. Та, первая, любимая столовая, столовая моего детства, никогда не изгладится из памяти. Это был неказистый, одноэтажный, длинный барак. Разросшийся с течением времени за счет пристроенной к нему во всю длину террасы, «тамбура» с гардеробом, каких-то особо просторных помещений для кухонного царства. Столовая потеряла стройный архитектурный облик барака и вот уж поистине превратилась в «буфет» из стихотворения Овсея Дриза. «С тобой провел я много зим и лет. Средь тысячи других таких, как ты, всегда твои узнаю я черты. Шафраном и корицей ты пропах. Темно в твоих укромных уголках. Пусть полочки твои подчас пусты – Ты изобильный край моей мечты». Такой она и была для меня эта столовая. Крылечко! Летнее ли, овеянное запахами табака и флоксов, зимнее ли, обледенелое, скользкое. На нем пережидали дождик, закрывали лицо от зимнего ветра, прятались под зонтик и скорее «к себе домой» – такое было чувство.

Моим самым любимым временем был, конечно, полдник. В столовой никого не было. В сумрачном свете сверкали накрахмаленные скатерки, на каждом столике стояло блюдо и на нем – вот она «сказка» – то пирожки с яблоками, то сдобные из пухового теста булочки, иногда пирог с повидлом под перекрещивающимися палочками из теста, кекс! На старинном купеческом низком серванте темного дерева громоздились стаканы в мельхиоровых подстаканниках и два самовара. И вот ты наливал себе чай, садился за стол в одиночестве, тепло шло отовсюду, от тебя самого, если это было лето, от скатерти, от чая, всегда крепкого, вкусного, от угощения. Надкусываешь булочку, и вот оно, счастье.