В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Дунаевский, конечно, не принадлежал к героям. Вообще люди не рождаются героями все подряд. И никто не вправе требовать от них этого. Уже хорошо и то, на что он отважился. Не могу даже представить себе, каким образом в те времена глухого железного занавеса могла оказаться у него такая богатейшая коллекция выпущенных на Западе пластинок с записями самых известных легкожанровых певцов и певиц Европы да и не только Европы. Не стоит говорить, что артисты это были широко известные, впрочем всего лишь как лучшие представители своего жанра, французские шансонье. У Дунаевского в Рузе я впервые услышала Мориса Шевалье, Шарля Трене. Но потрясением оказалась Жаклин Франсуа. Смешно сказать, что мы и понятия не имели тогда (попробуй объясни это сейчас) ни о каком микрофонном пении и совершенно искренне поверили в глубокий, сочный, нежный, нюансированный голос певицы. Я уже знала тогда немного французский язык, и Жаклин Франсуа стала для меня настоящим культурным шоком. Я без конца задавала вопросы: как это может быть, чтобы такая потрясающая певица была неизвестна другим народам? Тем более, что слова песен были сугубо любовного толка и никакой опасности не представляли. Дунаевский на вопросы не отвечал, но совершенно явно получал удовольствие от успеха своей коллекции у юных слушателей (хоть убей, не помню, кто еще со мной был). А потом Има Сумак. Когда десятилетия спустя я услышала ее с микрофоном в Зале имени Чайковского, то и тогда нашла чему подивиться, но ведь, повторяю, о микрофоне понятия не имели, и вот все эти рулады, то в немыслимых верхах, то в басах, переливы, переходы, – как сказали бы в спектакле Образцова «суссурандо», – просто огорошивали нас. Мы могли даже воспроизводить кое-что наизусть, но подпольно. Спасибо Исааку Осиповичу.

Когда в дальнейшем мы услышали этих певцов въяве, то, хоть и с чувством глубочайшего разочарования, были больше других готовы к тому, чтобы оценить прелесть французского легкого жанра. Вообще же Дунаевский отличался природной мудростью, и я хорошо помню его крылатую фразу в передаче мамы. Тут, может быть, нужно некоторое объяснение. Антисемитизм властей имел волнообразный характер, часто иррационального толка. Я не говорю, конечно, о таких «движениях», как «космополитизм» или «дело врачей», которые заканчивались террором. Я говорю, так сказать, про мирные еврейские будни. Каждый композитор, естественно, внимательно следил за «Радиопрограммой», и вдруг на каком-то этапе с ее страниц без видимых причин совершенно исчезали еврейские фамилии. Потом волна почему-то отступала, и снова появлялись братья Покрасс, Фельцман, Фрадкин, Островский – в отличие от них Пахмутова была, скажем, всегда. Как и менее даровитые Аедоницкий, Захаров, Левашов и многие-многие другие, чьи имена теперь преданы забвению. Они писали песни к каждому изгибу линии партии. Даже и Щедрин со своими «А мы монтажники-высотники – да!» Песенники жили наперегонки, даже лучшие из них: по каждому случаю песню, раньше, скорее всех, желательно лучше всех. Часто, по-моему, лучше выходило у Пахмутовой.

Вообще судьба композиторов так называемых «песенников» довольно трагична. Всячески взлелеянные властью как прямые проводники партийных идей, они постепенно утратили чувство реальности в своей самооценке, снисходительно и насмешливо относясь к другим родам музыкального искусства. Это опять же не относится к Пахмутовой, писавшей и симфоническую музыку.

И лишь немногие терзались, задавали себе вопросы, хоть слава их гремела по всей стране. Например, большой друг мамин и мой Аркадий Ильич Островский, автор песен «Спят усталые игрушки» и «Пусть всегда будет солнце».

Некогда аккордеонист в джазе Утесова, он стал выделяться своими творческими способностями, и по поводу дальнейшего развития событий существуют две версии: то ли Утесов отпустил его с миром, то ли предложил выбрать: играй или сочиняй. Островский предпочел сочинять. И так как Бог наделил его щедрым мелодическим даром, то и слава пришла к нему быстро, тем более, что он с полной искренностью писал и о «Комсомольцах-добровольцах» и сочинял выпускной вальс к окончанию школы своего сына Миши, теперь академика, биолога. (Как гордился бы Аркадий Ильич!) Но вот пришла слава. Он даже как бы попал в обойму.

Часто бывая у нас, он услышал никому еще тогда не известную «Вестсайдскую историю» Бернстайна. Был совершенно потрясен богатством этой музыки по сравнению с жестокой куплетной формой; все разглядывал у нас на стенах репродукции Ван Гога и говорил: ну скажи, ну признайся, ведь не нравится же тебе, ты ведь притворяешься. Я очень ценила эти его мучения. Мечтой Островского было написать оперетту и самому оркестровать ее. Он бы, конечно, справился с этим, помешали ранняя смерть и некоторые обстоятельства личной жизни. Мама высоко ценила его песенное дарование и была влюблена в некоторые его песни.