В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Если возвратиться к Рузе, то мне памятны два случая с Островским, врезавшиеся в память навсегда. Обычно мы садились с ним на «светской скамеечке», справа от столовой, мимо которой все шествовали и шествовали наевшиеся композиторы, и он заводил со мной разговор, который, дай Бог ему легкой жизни на небесах, оказался пророческим. Островского, в отличие от Фейнберга, страшно раздражало то, что я занимаюсь греческим и латинским языками. Он не переставал мне указывать на всю бессмысленность этого занятия. «Ну что ты будешь с ними делать?» – патетически и горько восклицал он. Я пускалась в разные рассуждения о фундаментальных знаниях литературы, языков, а он говорил: «Слушай меня. Я знаю, что тебе надо делать: ты должна писать сама о чем-то на стыке литературы и музыки. Ты одна можешь это делать». Я, конечно, яростно спорила, мы кричали друг на друга, но он упорно твердил свое: «На стыке музыки и литературы». И вот уж нет его, милого, любимого, доброго Аркадия Ильича, я не могу дать ему почитать свою книгу о Рихтере, «Мнемозину», переводы Рахманинова, Стравинского. Как раз на том стыке, о котором он говорил.

Чтобы привести пример того, каким он был чистым человеком, и в назидание новому люду, приведу такой случай. Как-то засиделись мы с ним уже совсем поздно на нашей скамеечке, а мимо совершенно мирно шел и бубнил себе под нос что-то свое пьяный мужичонка. Уловив в его рассуждениях нечто многоэтажно матерное, Аркадий Ильич вдруг сорвался со скамейки, бросился на этого несчастного и обалдевшего пьяного, надавал ему тумаков и все приговаривал: «Будешь знать, как при девушке выражаться».

К гораздо более давним временам нашей жизни в Рузе относится тесное общение, например, с Симоном Коревым, отцом Юрия Корева, бессменного главного редактора журнала «Советская музыка». Мама оставила ему на попечение меня с моей подругой Нелли, а его на наше. Потому что в быту это был довольно беспомощный человек, и мне как-то хорошо запомнилась черная лохматая нитка, которой мы пришивали пуговицу к его пиджаку. Симон Корев читал нам лекции по зарубежной литературе и истории. Конечно, мало что сохранилось в памяти, но он был первым, кто вообще приоткрыл некоторые горизонты, ограниченные плотным занавесом. И незабываемая его ирония! В разговоре о таких корифеях, как Ажаев, Бубеннов и так далее. Мы как-то смекали и очень легко, что все это страшная чушь. Глиняные ноги были у колосса. Все рушилось при первом прикосновении.

Вообще пишу сейчас и вижу задним числом: осанке научил меня Шапорин, хорошим манерам Книппер, зубы вылечил Раков, подверг сомнению нерушимый мир идиотизма Корев.

Играть на бильярде учил меня в Рузе Эмиль Гилельс. Как сейчас помню его совсем не «длинные и тонкие», а покрытые рыжеватым пухом рабочие и плотные пальцы, ладные на зеленом сукне бильярдного сукна, вот он берет кий, мою руку и пытается показать мне, как нужно держать его. А я ничего не понимаю и думаю только о том, что ведь вот этими пальцами он извлекает из рояля те пластически совершенные звучности, которые раз и навсегда пленили меня, например, в его исполнении Третьего концерта Рахманинова.

Учил писать так, чтобы идеи автора вытекали из материала, а не навязывались читателю прямолинейно, Святослав Теофилович Рихтер. Правда, это уже не в Рузе, а в восьмидесятые годы в Чите, когда я впервые читала ему свою книгу о нем.

Но и Рихтер отдал свою дань Рузе. Помню, он был там как-то зимой. Ни с кем не общался. Я смотрела на него как на Бога во плоти, – скорее даже не смотрела, а изредка позволяла себе взглянуть. Но вот вечерами мы собирались (тайно, конечно) у стен его дачи и часами слушали, как он занимается.

Все пути ведут в Рузу.

Новую столовую, помпезное двухэтажное здание, строили так долго, что никто уже и не помышлял о том, что это строительство может завершиться. Но оно завершилось, и наступил период Новой столовой.

Самой большой потерей Новой столовой по сравнению со Старой был запах. В Новой столовой ничем не пахло, не жил там домашний запах печки, кухни, самовара. В то время как Старая… она была как театральные кулисы, она благоухала тайной и уютом. Но ведь запах театральных кулис, сцены существует во всех театрах мира, а запах Старой столовой в Рузе был единственным в своем роде: смесь печного отопления, – разложенных на обжигающих радиаторах обледенелых детских варежек, деревенского творога, сметаны, молока, – все это вместе складывалось в запах персонального рузского уюта, чего, конечно, была лишена воздвигаемая долгие годы и, наконец, воздвигнутая Новая столовая, с просторами, «достойными» главного все же в СССР Дома творчества композиторов. Новая столовая была построена фактически на том же месте, что и старая, если иметь в виду общее расположение служб дома творчества. Она расположилась позади. Но старую безжалостно снесли. И перед роскошной новой на месте старой разбили цветники и клумбы, проложили асфальтовые дорожки. Тоска.