В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Во всяком случае, мне больно бывает наблюдать, как нынешние циничные мальчишки и девчонки из консерватории, набрав с собой кучу спиртного, едут в Рузу «погулять», да еще и рояль под рукой, на котором можно и порезвиться. Благо они умеют. Мне жаль и их, потому что они никогда не узнают, что такое Руза, мне жаль и Рузу, потому что она не возродится.

Музфонд не обделил композиторов домами творчества. Я, кажется, упоминала уже роскошный Дом творчества «за границей», в Латвии, в Яун-Дубултах, с его дюнами, соснами, белым широким песчаным пляжем, холодным морем – впрочем, пока, бывало, дойдешь до «по шейку», уже привыкнешь и к температуре. Там тоже происходили замечательные вещи. Например, капустник, который устроили под руководством Симона Корева молодые Лева Гинзбург, сын Корева Юра и всегда славившийся своим остроумием и музыкой ко всем спектаклям Образцова в ту пору Соля Каганович, а в дальнейшем композитор Солин. Один куплет из их капустника я даже запомнила: «Каждый день по вторникам / Все мы, как затворники, / сходимся покорненько / слушать музыкальный бред. / Мы не салон, мы не собес, а мы собрание повес, / у нас есть «Ха», у нас есть «С» (2 раза) – дальше была большая пауза и потом скороговоркой: «Художственный совет». Именно «художственный», потому что «е» не помещалось в такт. «Нас музыка чужая ужасно раздражает / и каждый, кто немножко хотя бы в ней понимает», – дальше не помню. Капустник проходил в желтом здании с белыми колоннами, находившемся на территории Дома творчества. Что же это было за здание? Уж не вилла ли чья-нибудь?

Было и чудеснейшее Иваново, среди полей, а подальше и лесов. Куда водил детей собирать грибы Вано Мурадели. Где «фирменной» игрой дома был роскошный из слоновой кости «Ма джонг», в который сражались все от мала до велика. Были, конечно, и доступные московским композиторам дома в республиках. Был небольшой, но роскошный, на берегу Черного моря, дом творчества «Курпаты», – правда, без роялей. Запомнившийся мне вторжением наших войск в Чехословакию, потому что я оказалась там именно в 1968 году.

И что же… «Мой старый друг, облезлый наш буфет, с тобой провел я много зим и лет. Среди тысячи таких, как ты, всегда твои узнаю я черты… Прощай же, мир моих ребячьих снов, молочных рек, кисельных берегов».

Прощай, Руза.

Глава четвертая. Мама

О маме мне все еще невыразимо трудно писать, ее уход из жизни продолжает вызывать мучительные воспоминания, сменяющиеся ужасом, хоть прошло уже двадцать с лишним лет с того момента, когда я в последний раз встретила ее сознательный устремленный на меня взгляд, полный дикого напряжения, страдания и тщетной надежды. Она уходила. Никогда не забуду, что это происходило под бравурные звуки вальса, доносившиеся через открытое окно, потому что 27 июня 1976 года в школе напротив шел выпускной вечер.

Мы прожили с мамой сорок лет. Из них двадцать девять мама была одна, так как папа, как я уже писала, умер, когда мне едва исполнилось двенадцать лет. Со смертью папы она потеряла любимого мужа, друга, единомышленника, коллегу, строгого судью во всем, что касалось творчества. Сквозь десятки лет у меня в ушах стоит это устойчивое словосочетание «Коля и Зара», «Зара и Коля». Они были очень счастливы друг с другом и неразлучны.

Оставшись одна, мама, помимо всего прочего, главного, остро чувствовала свое женское одиночество и на протяжении всей оставшейся жизни часто жаловалась мне, что в гостях, в обществе друзей, всегда оказывается «нечетной». Мама отделяла себя от сословия композиторских жен, считая их более «защищенными». В конце жизни ее ревнивое отношение к ним вдруг вспыхнуло желанием «быть не хуже других», и мама купила себе (ей было уже около семидесяти лет) два кольца и кулон. «Они» же все в бриллиантах, а у меня ничего нет!» Теперь что-то появилось, но и жить уже оставалось мало.

Хотя отпущенный маме срок не был трагически коротким, но даже лечившие ее врачи, наблюдая последовавшие друг за другом на протяжении двенадцати лет пять обширных инфарктов, с трудом приняли случившееся, настолько светлыми и живыми были ее мысли, чувства, речи.

Щедро наделенная природой не только мощным, бьющим через край творческим даром, но и даром жить, мудростью, мама, как это часто бывает, сохраняла в себе ту детскость, которая проявлялась со всей непосредственностью и в ее музыке, не написанной бы без способности удивляться, и в поступках, и в образе жизни, заразительном смехе, любви к разного рода играм, любви к молодым, которым она всегда была в радость.

Уже на закате жизни она говорила мне: «Я совершенно не чувствую своего возраста. Я такая же, как всегда». И в самом деле оставалась молодой. С молодым обликом, молодым образом мыслей, женственная и обаятельная, не любившая скучной правильности рассчитанных поступков.