В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Так мама сказала мне один-единственный раз. Я была ошарашена. Она была известным композитором, ее музыка звучала по радио чаще, чем можно было бы ожидать от исполнения камерной музыки, ее романсы пели лучшие исполнители страны, каждая ее строчка была напечатана и не один раз. Конечно, вне обоймы, без самых высоких званий… Но я отлично почувствовала, что дело было вовсе не в этом. И полностью неожиданное для меня заявление мамы было плодом глубоких и, видимо, горьких раздумий о том, чего в профессиональном смысле лишила ее жизнь в СССР, с плотным занавесом, отгораживавшим от артистических достижений всего мира, новых произведений, новых веяний, нормального хода событий в искусстве. Кому могло бы прийти в голову регламентировать жизнь искусства постановлениями? Насаждать искусственный песенный оптимизм? А ведь этим жили многие деятели искусства в нашей стране, многие стали жертвами советского взгляда на искусство, абсурдной идеи приоритета содержания над формой: кто-то перестал писать, кто-то стал писать неискренно, кто-то искусственно ограничивал свои выразительные средства. Но мама-то… Ведь одним из главных, может быть, достоинств ее музыки была органичность, искренность, и мне всегда казалось, что эти особенности делают ее музыку вневременной. Оказывается, все было не так просто, и я высоко ценю горькое признание мамы, то ли вырвавшееся у нее, то ли нарочно высказанное мне, но всего один раз в жизни.

«…И опять мы жили в Александровске, в мамином домике, недалеко от вокзала, который я очень любила. За каждым проходящим поездом мне хотелось бежать, бежать…

Помню, как однажды мы с двоюродным братом Левой Этигоном, услышав паровозный гудок, поспорили, какая это нота, и бежали домой, всю дорогу “гудя” ее. Я оказалась права и выиграла спор, но брат снисходительно буркнул: “Эх ты, девчонка…”»

Несмотря на объявленное равноправие, мама всю жизнь считала, что мужчины (во всяком случае, в ее профессии) не принимают женщин всерьез, не считают их равными себе в творчестве. Считают композиторство не женским делом. По прихоти судьбы я совсем недавно наткнулась на тонкие по обыкновению суждения на эту тему, высказанные одной из гениальных женщин прошлого века – Вирджинией Вульф в «Орландо». «У всех мужчин есть одна общая тайна: лорд Честерфилд о ней проговорился сыну под величайшим секретом: женщины – всего-навсего большие дети… Умный мужчина ими забавляется, играет, льстит им и балует их. Женщина прекрасно знает, что хотя великий ум ее задаривает своими стихами, хвалит ее суждения, домогается ее критики и пьет ее чай, это никоим образом не означает, что он уважает ее мнение, ценит ее вкус или откажет себе в удовольствии, раз уж запрещена рапира, проткнуть ее насквозь своим пером»[11].

Мама приводила такой простой пример: «Ты даже не представляешь себе, как важно иной раз поговорить с человеком, пообедать с ним, пригласить его к себе. И все мужчины это делают, а я же не могу…» Мама не любила концертов из произведений женщин-композиторов, постоянно отказывалась от участия в концертах, посвященных 8-му Марта. Всегда очень радовалась, когда в критических статьях ее сочинения или игру на рояле называли «мужскими». Вообще же определение ценностей искусства по «половому признаку» считала унизительным.

Я часто наблюдала у нас дома такую картину: друг или коллега садился за мамин рояль, на пюпитре которого сменяли друг друга недавно написанные ею сочинения, и такт за тактом изучал ее гармонии, неизменно обнаруживая находки, которыми восхищался, которым порой даже завидовал и, думаю, в этот момент забывал, что гармонические тонкости принадлежали перу женщины. А вот «Урахвербер» (сама тому свидетельница) всю жизнь относился к маме хоть и хорошо, но покровительственно, снисходительно. Вывод напрашивается сам собой. Думаю, немало ревности вызвала у коллег-песенников и талантливейшая Александра Пахмутова, очень любившая маму и написавшая о ней трогательные воспоминания.

Мамины романсы изучались в программе консерватории наравне с лучшими образцами русской камерной музыки. В то же время Наталья Дмитриевна Шпиллер рассказывала маме: «Зара, вы знаете, Н. спросил меня на днях, почему вы поете все Зару да Зару, а меня никогда?»

Этот человек был маминым другом.

Один из больших наших композиторов, уделявший всегда большое внимание вокальной музыке, пришел на концерт из маминых романсов. После концерта он подошел к маме и протянул ей программку с какими-то большими расплывшимися пятнами (она до сих пор хранится у нас дома), а потом сказал: «Зара, вы знаете, что это за пятна? Это мои слезы». И с этими словами повернулся и ушел. И что ж? Этот же самый прослезившийся композитор воспрепятствовал тому, чтобы наша выдающаяся певица, объявившая в «Правде» о своем намерении петь мамины романсы на стихи Сергея Есенина, осуществила его.