В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

«С какого момента я помню себя? Вернее, то, что меня окружало. В трехлетнем возрасте, когда мои родители переехали из Симферополя в Каховку и привезли меня с собой, я впервые увидела степь. Изображая какую-то птицу, я побежала в степь, по мягкой траве, махая руками, и мне казалось, что я далеко-далеко убежала. Мне казалось, что я лечу.

Еще помню пароход, его гудок, колеса и водяную пену, на которую могла смотреть часами.

Пожив недолго у дедушки и бабушки, мы переехали в город Александровск, ныне Запорожье. Там мы жили в одном дворе с моей тетей, у которой было много детей и пианино. Я ходила к ним и пыталась, чтобы никто не увидел, нажать клавиши пианино, которое было только у них. Со второго-третьего раза я уже наигрывала какие-то мелодии, очень “секретные”.

Во дворе мы играли с девочками и мальчиками в скакалки, прыгали на одной ножке. Некоторые дети были “богатые”, и мне казалось, что в их квартирах летают ангелы. Но так ни разу мне и не пришлось побывать в этих квартирах.

У меня тоже был “богатый” дядя в Симферополе, он был очень добрый и однажды прислал мне в подарок большую куклу. Мои подружки разобрали ее по частям, и я плакала.

По вечерам я “играла” на подушке, отчетливо слыша то, что я играю. По ночам мне часто снилось небо, падавшее на меня. Это было очень страшно, но никто не понимал моего страха.

В пять лет меня отдали учительнице музыки – Анне Яковлевне Подольской, – у которой я училась до одиннадцати лет. Когда мне исполнилось семь или восемь лет и я выучила с Анной Яковлевной романс Антониды из оперы “Иван Сусанин”, меня выпустили в концерте в Городском саду.

Помню кружевное платьице и красную розу, которую прицепил к моему платью какой-то господин из публики. Я в смущении убежала и долго пряталась от всех. Мне почему-то было стыдно.

Город шумел в ожидании предстоящего события: приезжало на гастроли трио в составе: Шор, Клейн, Эрлих. Наши знакомые и родственники настаивали на том, чтобы меня показали Шору. Как выяснилось потом, он сказал, что меня надо везти в большой город учиться, развивать мои композиторские способности…»

«…Одним из больших городов была Одесса. Но как ехать? С кем? Куда? Тут пришла на помощь богатая дама из Одессы, гостившая в то время у моей тети в Александровске. Мама с ней переписывалась, и впоследствии, когда я уже была постарше, дама, уезжая на курорт, разрешила пожить в ее квартире, пока я буду держать экзамен в консерваторию.

Мои родители решили перед отъездом в Одессу отвезти меня на остров Хортицу на Днепре, чтобы я набралась сил и здоровья перед ответственной поездкой: там сливки, свежая сметана и т. д. Мы поехали на катере по Днепру, в окружении сказочной природы, и должны были поселиться у моей учительницы. Но не успели мы сойти с катера и дойти до домика Анны Яковлевны, как появился урядник с рыжей бородой и шпагой на боку и сказал: “Чтобы в двадцать четыре часа вашего духа здесь не было. Евреям здесь жить воспрещается”. И мы с мамой, выпив все-таки по стакану сливок, поплелись обратно на катер и уехали обратно. Мне было очень больно за маму, но где-то в душе я была рада, что мы снова поедем на катере».

В течение всей жизни мама не уставала повторять мне, как она благодарна советской власти за то, что ей и ее родителям после революции разрешили жить в Москве, отменили черту оседлости. Эта «черта оседлости» звучала в маминых устах как что-то неотвратимое и страшное, я всегда испытывала ужас, когда мама употребляла это выражение. Она была благодарна советской власти всю жизнь. И только совсем незадолго до ухода из жизни, уже тяжело больная, вдруг как-то сказала мне: «Ты знаешь, если бы я была молодая, такая, как ты, в общем, если бы я была на твоем месте, я бы уехала. Сколько я потеряла за свою жизнь. И главное: сколько всего упустила в профессиональной жизни. Я писала бы по-другому».