В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Потом старую контору превратили в двенадцатый коттедж и по его образцу и подобию построили маленький тринадцатый и четырнадцатый. В двенадцатом доме помню Сигизмунда Абрамовича Каца, одного из самых остроумных людей, с которыми я встречалась. Автора многих известнейших песен, в том числе, например, «Шумел сурово брянский лес». В период, когда все наши газеты освещали каждый шаг гостящего в СССР шах-ин-шаха и шахини, Кац с женой Валей вышел на крыльцо своего двенадцатого дома и во всеуслышание объявил: «Перед вами Кац-ин-Кац и его Кацыня». Не сомневаюсь, что ему обязаны своим происхождением многие анекдоты. Помню, как в Сортавале, еще одном из домов творчества, завсегдатаем которого он стал, Кац рассказывал нам перед ужином разные истории своей юности, эпизоды, связанные с таперством и застревавшими в стареньком инструменте клавишами, которые надо было успевать выковыривать, и уж как мы хохотали!

В тринадцатом и четырнадцатом коттеджах несколько лет подряд жили неразлучные «фамилии» Власов и Фере. Владимир Власов и Владимир Фере. Власов всю жизнь почему-то считался и являлся необычайно важной персоной, и, по-моему, никто точно не знал причин этой необыкновенной сановности и многозначительности его фигуры в неизменных полосатых пижамных штанах. Он прославился романсом «Фонтан», но в композиторской-то среде все знали, что и романс написал не он, а другой Власов, безвестный оркестрант. Однако Власов от авторства никогда не отказывался. Да, как кроссвордистка я знаю, что он часто фигурирует в кроссвордах как автор балета «Асель». Нечего и говорить, что не успели еще высохнуть чернила на его ручке, выводящей ноты «Асели», как она была поставлена в ГАБТе с такой же быстротой, с какой забыта сейчас. Почему? В чем был секрет его всемогущества? До сих пор не понимаю. Интересно, что я уже написала эту часть воспоминаний, когда О. Л. Чулаки прислала мне книгу М. И. Чулаки «Я был директором Большого театра»[9], где о Власове написано буквально то же самое! Ну, уж если ОН не знал, значит вопрос не такой праздный.

Знаю, что они с Фере (веселым и симпатичным) постоянно занимались киргизской народной музыкой, и в Киргизии шли их балеты и оперы. Не знаю уж, какого они были качества, но Власов и Фере в этом преуспевали. У Фере была замечательная жена. Тамара Фере, очень эффектная тёмная шатенка с длинными распущенными волосами, крупно вьющимися, куда-то всегда устремленная, быстрая, лёгкая, очень свободная в движениях, почему-то никогда не имевшая времени, но я пишу о ней не только потому, что все детство мне было приятно с ней встречаться и общаться (Фере жили в нашем доме), но и потому, что отмечаю людей, которые воплощают в себе полностью какое-то качество. В случае Тамары Фере это был оптимизм. Состояние уныния не было ей известно.

Нынешнее поколение и понятия не имеет о том, какие широкие возможности открывались перед теми композиторами, которые решали посвятить себя «поднятию» музыки той или иной республики, – такая деятельность всячески поощрялась и морально, и материально.

Затем наступила очередь пятнадцатого и шестнадцатого домов. Пожалуй что, они так и остались самыми большими, состояли из четырех комнат, двух террас и тоже стояли в лесу, немного на отшибе. Шестнадцатый дом вообще был последним на одной из сторон территории, пока еще ниже, совсем уж в глубине чащи много лет спустя не поставили странный, вытянутый двадцать восьмой.

В пятнадцатом и шестнадцатом коттеджах жили попеременно Михаил Иванович Чулаки с женой Ольгой Лаврентьевной и сыном Витей и Сергей Артемьевич Баласанян с женой Кнарик Мирзоевной и дочкой, моей рузской подругой, Кариной.

Михаил Иванович Чулаки в ту пору, как и всегда, вел класс композиции в Московской консерватории, но, что решительно выделяло его из всех самых влиятельных персон, он был директором Большого театра. Впрочем, думаю, что в периоды своего директорства (а он возглавлял ГАБТ дважды, с 1955 по 1960 год и с 1963 по 1970) он, конечно, мало сочинял и, наверное, мало преподавал.

Во всяком случае от многих его учеников я прекрасно знаю, каково было его отношение к ним, сколь заботлив и внимателен к ним был Михаил Иванович, действительно отец родной. Его ученики могли чувствовать себя как за каменной стеной. Причем, насколько я могла судить, его отношение не было ни в коей мере протекционизмом – просто он был одинаково заботлив и к сочинениям, и к быту своих учеников, и его преподавательская деятельность сочеталась с Основной, Главной.