В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Построили три больших, просторных уже не «коттеджа», а дома, девятый, десятый и одиннадцатый. Девятый, мне кажется, так и остался последним по правую сторону широкой аллеи, ведшей в переехавшую «контору», десятый высился на довольно открытом месте по левую руку от старой ли, новой ли столовой, а одиннадцатый еще дальше, по левую руку по другой аллее, очень живописно стоял в прорубленной среди леса нише. К нему вела дорожка, отходящая от аллеи, и, кроме крыльца, с основной аллеи ничего не было видно. И обитатели этих трех больших домов долгие годы в летние месяцы были одни и те же. В девятом доме жили Юровские, десятый долгое-долгое время назывался «хренниковским», и Хренников охотно разрешал занимать его в свое отсутствие. А одиннадцатый был коттеджем Новикова. Помню, когда жарким летом 1973 года у мамы кончилась двухмесячная путевка и надо было уезжать, Сергей Артемьевич Баласанян, большой наш друг, попросил в Музфонде, чтобы август маме разрешили провести в «хренниковском» коттедже, и согласие последовало незамедлительно. Очень скромно и замкнуто жил всегда в одиннадцатом коттедже Анатолий Григорьевич Новиков с женой (я называла ее тетей Клавой, а она меня чистой «статюэткой») и своими красавицами дочерьми – Любой и Мариной. Для меня Новиков, прежде всего, был автором песни «Эх, дороги, пыль да туман», которую я очень любила играть и петь, при этом всегда обливаясь слезами. Он написал множество песен и известный в то время всем и каждому «Гимн демократической молодежи».

В последние годы мама часто прогуливалась с Новиковым по рузским аллеям, и их прогулки, вот уж поистине смех и грех, характеризовались тем, что Новиков все время очень тихо говорил что-то себе под нос, а мама, которая плохо слышала, исправно поддакивала и соглашалась, улавливая смысл по интонациям. Не знаю, понимал ли Новиков, что мама его почти не слышит, но они оба очень любили эти прогулки.

В девятом же доме, как я уже говорила, жили Юровские, и их пребывание в Рузе я помню больше всего почему-то по шараде «со-сна», талантливо показанной мамой и Владимиром Михайловичем: он «крепко спал» на диване, а мама будила его, тормошила, он же ничего не понимал, потому что был «со сна». Целое показывалось жестом в сторону окна, за которым во множестве росли сосны, ели, березы, в данном случае важно было, что сосны.

С детства запомнились рузские шарады, в которые с увлечением играли и дети, и взрослые. Некоторые из них служат мне поводом рассказать о людях, почти ныне позабытых. Однажды мы играли своей детской компанией: к детям, впрочем, можно было причислить меня, остальные скорее были в нежном отроческом и юношеском возрасте. Команда, игравшая против нас, показала нечто, состоявшее из четырех слогов и трех частей, которые мы почти (именно почти!) отгадали; отгадали и смысл целого – это была река во Вьетнаме. И тут мы встали в тупик: никто не знал названия реки во Вьетнаме. По чьему-то предложению мы пошли (единственный раз в жизни!) на жульничество; не помню с кем, меня бегом отправили к Виктору Марковичу Городинскому узнать про реку. Мы ворвались в коттедж Виктора Марковича, который писал что-то при свете лампы на уютной террасе, и с места в карьер (надо было спешить) спросили: «Виктор Маркович, назовите, пожалуйста, реку во Вьетнаме!» Не поднимая головы от рукописи, Виктор Маркович сказал: «Иравади». Мы подпрыгнули до потолка и помчались обратно – все подходило. И противники признали себя побежденными.

Было чуть-чуть стыдно, но теперь я даже рада, что Иравади напомнила мне о Викторе Марковиче, энциклопедически образованном, блестящем ученом и писателе-музыковеде. Я должна признаться, что не читала его работ, – тогда была мала, а теперь у меня их нет. Подозреваю, однако, что это могли быть интересные работы, так как ему был присущ талант выражения своих мыслей, и при такой эрудиции его сочинения должны были быть интересными. Кроме того, можно сделать вывод и от противного, поскольку Городинский, пользовавшийся всеобщим, мне помнится, уважением, в «обойму» (у музыковедов тоже была своя «обойма») не входил и держался обособленно, не водя дружбы с теми из них, кто по заказу ругал Шостаковича и Прокофьева, хвалил Шостаковича и Прокофьева, проклинал Шостаковича и Прокофьева и тут же ничтоже сумняшеся превозносил их. Когда разрешали. Виктор Маркович в эти игры не играл. У него было двое детей, и о его дочери – Ноэми – Номочке – я напишу несколько слов.