В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

На следующий год Рузы не стало. Немцы разбомбили большой дом у подножия горки. Шла война…» После войны Рузу отстроили далеко не сразу, и я боюсь сказать точно, в каком году в ней стало возможно жить и работать. Как это ни претенциозно звучит, но в Рузе, которая стала называться «Дом творчества композиторов», композиторы действительно работали. Музфонд «давал» Рузу «под какое-нибудь сочинение», и композитор должен был написать его за время своего пребывания там и представить Музфонду. Композиторы обычно выполняли свои обязательства. Руза – это было два месяца счастья за баснословно низкую цену, полагавшиеся в общем-то всем членам Союза композиторов и Музфонда. Никто не хотел им пренебрегать. Оговорюсь, что Музфонд олицетворяло, прежде всего, «низшее звено» – чудная женщина Тамара Исаковна. Мудрая, обаятельная, неизменно приветливая, лично знавшая весь творческий состав СК СССР вместе с детьми, сочинениями и всем прочим. Она распределяла путевки. Музфонд старался выполнить свои обязательства по отношению ко всем членам Союза, но все же дефицитные летние месяцы, время вокруг Нового года обычно оставлялись для именитых завсегдатаев и главных «братьев» из республик. В Рузе были действительно созданы идеальные условия для творчества. Помню, мои друзья из Франции, побывав в Рузе, сказали, что не могут представить себе на Западе ничего подобного. И в самом деле: роскошная жизнь на Западе стоит баснословно дорого, неважно, писатель ты или композитор.

Коттеджи стояли (особенно вначале) на больших расстояниях друг от друга, никто никого не слышал. В них были обычно три комнаты, терраса, печка, ванная, все удобства, ковры, телевизоры, великолепные рояли (!) (в маленьких, самых старых, о которых я уже писала, – пианино). И все это в смешанном лесу, деревья как на подбор, высокие, стройные, нигде, кроме Малеевки, ни видела больше таких елей, тенистые аллеи. И знаменитая волейбольная площадка, на которой не иначе как «резались» в волейбол в неизбежных сатиновых шароварах цвет и гордость советской музыки.

У многих были свои любимые способы времяпрепровождения, но, как мне помнится, с утра все композиторы работали у себя в коттеджах, пока члены семьи загорали, купались, катались на лодках. Потом «кормильцы» и сами шли на реку, потом обедать – вкусно, по-домашнему, потом спать. И в Рузе в самом деле был мертвый час. Я бродила в это время без дела по пустым дорожкам и томилась от сознания того, что сейчас-то все можно, и купаться, и все лодки свободны, и в волейбол поиграть, но не с кем. К пяти часам все тянулись к столовой выпить горячего крепкого чайку.

После чая центром общественной жизни становилась волейбольная площадка. Все устремлялись туда. Жаждущих играть хватало на много волейбольных команд. Но, помню, было такое неписаное правило: если появлялся вблизи площадки кто-то из заработавшихся композиторов, ему немедленно уступали место в команде. Играли азартно. Забывал обо всем на свете знаменитый профессор консерватории Лев Николаевич Наумов. В упоении игрой он не очень ловко метался по площадке: беря мяч, как бы взлетал куда-то вкось, как большая, легкая птица. Знаменитые подачи «с руки» Симоны Давыдовны Юровской, получившие славу подач, которые по таинственным причинам было невозможно взять, и эта слава помогала не брать их. Со мной же произошел на волейболе «трагический» случай.

Мое поколение, за немногими исключениями, выросло в московских дворах. У нас тоже был в детстве огромный просторный двор, ничем не засаженный и дававший неограниченные возможности бегать, прыгать, играть в салочки, волейбол – во что хочешь. Поэтому я с детства играла в волейбол, любила его и на детском уровне умела играть. Что и позволяло мне участвовать в рузских волейбольных игрищах наряду со взрослыми. (Вообще к числу немногих фактов, которыми я горжусь как своими достижениями, относится почетная грамота, выданная мне два-три года спустя в Артеке как капитану лучшей женской волейбольной команды пионерского лагеря Артек. И хотя эта грамота – маленькая, неказистая – никуда не годится в сравнении с школьными почетными грамотами, с усатой и лысой физиономиями слева и справа вверху, я ею очень гордилась всю жизнь и сейчас горжусь.)

Шло лето. Руза переживала свой расцвет. Летом здесь жили чуть ли не все пишущие композиторы. И вот пронесся слух, что писатели из Малеевки (Дом творчества писателей), находившейся в трех километрах от «композиторов» (обитателей называли именно так: «композиторы», «писатели», позже появились «вэтэошники»), приглашают на дружеский матч «композиторов». Новость чрезвычайно взбудоражила «композиторскую общественность» Рузы. Важно было не ударить в грязь лицом. И тут, раз уж я упомянула Малеевку, не могу удержаться, чтобы не сказать, чем она тогда была для меня. Если Руза оставалась всегда совершенно родной, почти как московская квартира, то Малеевка реяла в ореоле таинственности (писатели!), почти как та потайная дверца, за которой хранилось вишневое варенье.