В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Желтый двухэтажный особняк в глубине территории писательского дома творчества, тоже в зелени, но не в густом лесу с вырубками, а в конце расчерченной аллеи: словом, «французский сад». Когда «композиторский» автобус въезжал на территорию Малеевки, ехал мимо двух знаменитых малеевских прудов (они всегда казались мне более романтичными, чем Москва-река), потом по аллее, пока перед ним не вырастал дом с колоннами, помню, все внутри замирало. Как же: сейчас увижу настоящих писателей.

«Композиторы» обычно ездили к «писателям» смотреть фильмы. Это было в период «Старой столовой», к которому относится все самое прекрасное в жизни обитателей дома композиторов в Старой Рузе.

Гости поднимались по ступенькам с балюстрадой, отворяли помпезную дубовую дверь, поднимались по лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй этаж, покупали билеты и рассаживались в зале.

Должна признаться, что с детства у меня осталось ощущение, что взоры всех писателей были устремлены исключительно на приехавших зрителей. И когда мы приезжали в Малеевку много лет спустя, я, будучи молодой, а потом уже не совсем молодой женщиной, сохраняла это чувство. Оно оставалось, видимо, до того самого момента, когда я приехала в Малеевку уже членом Союза писателей и только тогда оценила в полной мере ни с чем не сравнимую прелесть Рузы, уединенные коттеджи, царственность леса, тепло от весело потрескивающих в обжигающих руки печках дров. Одной из самых обаятельных черт Рузы всегда было то, что вы жили там как дома, разве что немного лучше, чем дома. Малеевка, конечно же, более официозна. Но и Малеевка… Стоит уйти с территории – на лыжах ли зимой, пешком ли летом, – оказываешься в девственных лесах, среди полей, лугов, перелесков, рощ. И ни души. Человеческая рука и нога ничего не сумели там испортить, и деревеньки, если дойдешь до дальних, все аккуратненькие, чистенькие, и куры с петухами – цветные, а не белые. Сейчас, как говорят, и Малеевка вслед за Рузой пришла в полный упадок. Все запущено, никому не нужно. Можно только представить себе, что сделали бы из Малеевки или Рузы умные руки рачительного хозяина. Но увы… Помню, как сокрушался по этому поводу в Малеевке человек с оголенной совестью, талантливейший Вячеслав Кондратьев.

Итак, Малеевка вызвала Рузу на волейбольный поединок. Я постоянно играла в одной команде с Кабалевским, Мурадели, другими большими дядями и нередко вызывала похвалы, находящиеся в контрасте с возрастом и полом. Это, видимо, и сбило с толку Кабалевского, который, посоветовавшись с другими игроками, пригласил меня (!) участвовать в матче. Я, конечно, безумно испугалась, сначала отказывалась, но потом согласилась. Роковой поступок. Одетая, помню, в пестрый детский сарафанчик, я села среди уважаемых композиторов в автобус, и, вместе со зрителями, он помчал нас в Малеевку. Когда члены команды разместились на волейбольной площадке, в лесной тени, взоры многих зрителей, полагаю, действительно устремились на меня ввиду полного несоответствия «занимаемой должности» (вырвалось). Однако масштабов позора, который меня ожидал, никто не мог себе вообразить. Страх и волнение так сковали меня, что я как бы впала в оцепенение и не только не проявляла быстроты реакции и самоотверженности, но попросту не могла взять ни одного мяча. Без всяких преувеличений. Помнится, братья писатели даже старались иной раз дать мне мяч в руки, но ничего не помогало. Обуреваемая одной жгучей мечтой – скрыться как можно скорее куда угодно от этого ужаса, – я «гробила» все мячи подряд. Композиторы проиграли.

В тяжелом молчании мы ехали назад. Вечером во время ужина в столовой я сидела, не поднимая глаз от тарелки, и тихие слезы вечного стыда лились из моих глаз. Никто из присутствующих в столовой не смотрел на меня. И вдруг (вот ведь как неоднозначны люди) среди всеобщего молчания поднялся со своего места Кабалевский, подошел ко мне и очень теплыми словами, умно и ласково утешил меня – во всяком случае у меня прошло чувство, что жизнь кончена. Я всегда помнила этот его поступок.

Дмитрия Борисовича всегда трудно было понять. Когда, лет восемь-десять спустя, мы с мамой встретили его у нового огаревского дома, он тоже ласково спросил меня, какой экзамен я только что сдала. Я ответила, что «диалектический материализм». На что он, похвалив меня за полученную «пятерку», с горящими вдохновением глазами сказал: «А теперь будет «исторический материализм», это еще (!) интереснее». Расставшись с ним, я долго истерически хохотала. Будучи студенткой МГУ, да еще между четвертым и пятым курсами, я уже хорошо знала цену этим предметам, в особенности беспредметному историческому материализму, еще одному варианту истории КПСС. Этот Кабалевский вписывался для меня в сложившийся образ, но тот, волейбольный, ему противоречил.