В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Мне чудилось, что скрыто волшебство
В стеклянном кубке деда моего,
Неведомых он сказок полон был,
Он радужными гранями слепил.
Вот баночка варенья в уголке,
Хранится постоянно на замке.
Про то варенье говорила мать:
«Даст Бог, не надо будет доставать».
<…>
Сад яблоневый,
Сад грушевый мой,
Вишневый сад за дверкой потайной.
Прощай же, мир моих ребячьих снов,
Молочных рек, кисельных берегов…

Как полочки этого буфета, так до отчаяния знакома мне каждая прогретая солнцем, покрытая снегом или обледеневшая дорожка Рузы, каждый куст по пути к реке, каждое дерево, я чувствую на ощупь стены купален, ощущаю горячее сиденье лодки, слышу скрип весел в уключинах сначала стареньких, а потом новых лодок. Вот проехали вверх по реке женскую купальню (мужская располагалась по левую сторону пристани), пионерский лагерь на противоположной стороне Москвы-реки, и поплыли меж несравненных, поросших задумчивыми деревьями и веселыми кустами (а в прибрежной ряске на воде росли тогда еще во множестве белые лилии!) берегов, а вот и самое с детства таинственное: Остров! Течение стремится мимо него вниз буйным потоком, против него и не выгребешь, объезжаешь Остров справа, и это уже далеко.

Скоро пора и назад поворачивать. Вода несет лодку сама, надо только чуть-чуть подправлять направление, чтобы не ткнуться носом в берег.

Единственный необитаемый остров, на котором я побывала. В центре, как нарочно кем-то сделанная, песчаная в окружении густой зелени полянка, и если хватало смелости продраться сквозь кусты и проникнуть туда, то возникало совершенно ошеломительное чувство полной отрезанности от остального мира. Вечереет. Уже остывающий песок. Земная благодать.

Зимой в финских домиках, которые пришли на смену первым трем каменным, еще довоенным, потрескиванье дров в печке, сухое, взрывчатое, и дымок из трубы с его запахом – данью природы уюту; одна сторона печки выходила в ванную, а другая – в спальню или кабинет с роялем.

Крутой спуск по широкой лесной дороге (для нас она всегда была «горкой») и налево по тропинке к реке, по зеленой траве или утоптанному снегу (а по краям тропинки высоченные наметенные сугробы, и чуть шагнешь в сторону – провалился в снег чуть не по пояс). А можно нырнуть в снег прямо с крыльца домика; промокшие обледенелые лыжные штаны, одинаковые у всех фиолетово-чернильного цвета на байковой подкладке, уродливые до изыска, стук устанавливаемых и падающих лыж и лыжных палок (руки-то уже не действуют). Твердые, толстые от льда варежки.

Красно-золотые темно-зеленые, всех оттенков, дух перехватывающие цвета осени, тихий шум листьев под ногами, и весна. Но я не любила весны в Рузе – она была слишком требовательна, вызывала чувство почти что страха.

Все – в Рузе, которой я пою про себя: «Ты – сокровенный край моей мечты». Сад яблоневый, сад грушевый…

Я провела в Рузе много-много лет, во все времена года, с последних предвоенных до восьмидесятых. Почти полвека. Шутка ли.

В 1976 году, буквально накануне своего отъезда на лето в Рузу, скончалась мама. С тех пор я бывала там очень редко, два или три раза. Слишком бурные и тяжелые переживания вызывали во мне невозмутимые рузские картины. Словно ничего не изменилось и никто не умер.

Между тем умерли почти все постоянные обитатели Рузы – и Р. М. Глиэр из третьей, и К. В. Молчанов из пятой, а потом двадцать второй дачи, и М. И. Чулаки из пятнадцатой, и С. А. Баласанян из шестнадцатой, и В. И. Мурадели, Д. Б. Кабалевский, Н. П. Раков, А. И. Островский – нет, остановлюсь. Этот список слишком длинен и печален. Ни Лизы Лойтер, ни Раи Глезер, наших знаменитых «музыковедш». Все это были люди яркие, неординарные, которые сейчас, когда я вспоминаю о них, вызывают во мне острую боль разлуки с самыми близкими персонажами моей жизни. Не так, как в третьей эпохе из стихотворения Ахматовой «Есть три эпохи у воспоминаний». Я все еще в первой.

Руза видела мамин расцвет – она сочиняла, играла на бильярде, в теннис; Руза видела и ее болезнь; и долгие годы жизни, отравленные недугом, но так сильно скрашенные родными аллеями, дорожками и тропинками Рузы. Она видела и меня, сначала девчонкой, потом закованным в гипс подростком, потом уже и двух моих мужей, и моих детей. Мне трудно проглотить боль, которую вызывает во мне Руза. Боль счастливых дней.