В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Предстояла разлука с родителями, путешествие в неизвестность. Я собрала изрядную сумму денег и отправилась в это путешествие в состоянии большой неуверенности. Это было в 1925 году».

В начале семидесятых годов по просьбе составителей книги об Александре Давиденко мама написала о нём воспоминания.

«Мои воспоминания о Шуре Давиденко могут оказаться немного своеобразными. Наши пути при начале знакомства в Одессе были далеко не одинаковыми. Я кончала в это время консерваторию по классу фортепиано. Моя голова была целиком занята Скрябиным, Рахманиновым, Листом, Бахом, Прокофьевым, Метнером. А Шура Давиденко занимался хоровым искусством и весь был пропитан этим жанром музыки. Он был очень своеобразен, широко общителен, свободолюбив, красив. Светлый облик его был светлым буквально. Светлые волосы, синие глаза.

Он что-то всегда нес в себе, присущее и глубоко понятное ему одному, и, конечно, заражал всех встречавшихся на его пути своим особенным, сильным духом, уверенный в том, что именно он идет по правильному пути. Одесские встречи с ним ограничивались мимолетными разговорами, бессознательно заронившими в душу новое зерно предназначения музыкального искусства.

После окончания Одесской консерватории и концертной пианистической деятельности я переехала в Москву, и здесь мы вновь встретились уже в Московской консерватории. Шура стал вождем движения “Музыка в массы”, и я, конечно, примкнула к этому движению, изо всех сил стараясь сочинять массовые песни. Но они у меня не получались. Шура добродушно посмеивался и говорил: “Ничего, пробуй еще”. И вот началась борьба с самой собой. Неприятие в то время Скрябина, Рахманинова, Чайковского было вызвано (продиктовано) искренним желанием отвести внимание от личного, пусть даже настоящего чувства. В дальнейшем это все превратилось в движение порочное, отодвинувшее большое искусство на второй план и заморозившее развитие советской музыки.

У меня простая мелодия смешивалась с элементами накопленных знаний – получалось ни то ни се. Принеся как-то в класс Н. Я. Мясковского свою “Поэму о топоре”, я испытала чувство острой горечи. Он сказал “прелестно”, но с таким сарказмом, что я ушла заплаканная. А Шура, не в пример другим товарищам из “производственного коллектива”, все говорил: “Ничего, ничего, давай работай”. И надо сказать, что в конце концов я как-то нашла путь к песне и за “Красноармейскую песню” получила премию “Правды”, – ее исполнял Краснознаменный ансамбль под управлением А. В. Александрова.

Почему я об этом пишу? Потому что усматриваю в своем успехе заслугу Шуры Давиденко. Он научил нас общению с народом: рабочими, молодежью, детьми. <…> Советская песня имеет свою большую историю. И основоположником ее является Шура Давиденко. Его влюбленность в песню доходила до того, что он просил, когда умрет, чтобы идущие за его гробом пели: “Нас побить хотели”. И эту волю вспомнили его товарищи, когда хоронили внезапно, неожиданно покинувшего нас совсем молодым Шуру Давиденко. С ним ушел первый этап развития советской песни. Но его хоры “Улица волнуется”, “На десятой версте” живут по сей день».

К 1925 году мама пользовалась уже известностью как пианистка. Сохранились и афиши ее сольных концертов, и восторженные отклики прессы на них. Она владела большим репертуаром, и концерты ее проходили с неизменным успехом. Когда в дальнейшем мама отказалась от исполнительской деятельности в пользу композиторства, многие считали, что, будучи пианисткой, она снискала бы себе мировую славу, а в ее композиторство до поры до времени не верили. Современники, как правило, вообще не могут оценить композитора, пишущего в их время, а с исполнительством все было ясно: мама уже состоялась как пианистка. Она никогда не бросала игру на рояле, но на сцене играла уже в основном собственные сочинения.

Когда мама садилась за рояль, становилось очевидным, что она родилась для этого. Она с непостижимой легкостью и почти не занимаясь преодолевала технические преграды, которых будто и не существовало. Все, кто слушал маму за фортепиано, кто видел ее руки на клавиатуре, неизменно оказывались под впечатлением исключительной ее естественности, физической, виртуозной, артикуляционной – все неисчислимые составные пианистического исполнительского творчества были при ней, включая и такое важнейшее качество, как артистизм. Она любила сцену. Во время своих авторских концертов выходила всегда полная радости, раскрасневшаяся, пребывающая в созидательном (не разрушительном) волнении от встречи со слушателями, и все в ее игре дышало подлинностью, играла ли она свои сонаты для фортепиано или аккомпанировала вокальные произведения певцам и певицам, несравненному Давиду Федоровичу Ойстраху или замечательным виолончелистам, среди которых особенно восхищалась С. Н. Кнушевицким.

Рояль она любила как что-то родное, живое, самое дорогое.