В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Проходя все это с Феликсом Михайловичем, я получила поток, ливень советов, запомнившихся мне на всю жизнь и ставших основой всей моей музыкальной жизни. На первый урок я принесла половину Сонаты Листа. Кроме техники, когда Феликс Михайлович давал специальные упражнения для трудных мест, началось оркестровое озвучивание этой музыки на рояле. Перенесение фортепианной фактуры в сферу оркестровых звучаний заставляло искать и находить звук, соответствующий тембру того или другого инструмента. Вот когда открылись неисчерпаемые возможности обращения с клавишами. Там, где он слышал струнные, приходилось искать протяженность, сцепленность легатиссимо, кларнетовая или фаготная звучности требовали совсем другого обращения с клавиатурой, педалью. Пианиссимо флейты сочеталось с левой педалью и тонким и четким прикосновением к клавише. Веские басы, тоже имеющие различные оттенки и значение, подчинение всей фактуры главной теме и так далее.

Большое значение Феликс Михайлович придавал пятому пальцу и давал для его укрепления чудесные упражнения. Самый слабый по природе палец нес на себе главную нагрузку и не только в смысле силы звука, но и других его функций – обязательно значительных.

Вот так вырастала музыка Листа в одном из его лучших произведений. Чувствовалось, что идет постройка огромного здания гениальной конструкции, наполненного чувствами, нежнейшей лирикой, потоками страстей. Последнюю страницу сонаты он показывал бесподобно. Это послесловие – тихое, уходящее, и щемящая тоска, и строгое просветление, вплоть до последней ноты в глубоком басу, столь значительной, что вы чувствовали философское завершение всего вышесказанного.

Эта соната начала у меня получаться так, как хотел того Феликс Михайлович, кроме октав в конце, про которые Феликс Михайлович говорил мне, что у меня “макаронные” руки.

Си бемоль минорную Сонату Шопена я не могла одолеть до конца, особенно скерцо. Мне и до сих пор это сочинение кажется одним из самых трудных в фортепианной литературе. Лихо у меня получался Прокофьев. А как его чувствовал Феликс Михайлович! Как он добивался прокофьевского, уверенно размашистого ритма во второй части.

Во время урока Феликс Михайлович всегда сидел за вторым роялем и вместо разговоров сам наигрывал куски разных сочинений, и сразу становилось ясным, как надо толковать произведение. Шуман у меня получался похуже, но все же концерт состоялся. Каким счастьем было выйти на сцену Малого зала консерватории, и каким счастьем было заниматься с учителем, которому безраздельно веришь!»

По просьбе близких Феликса Михайловича Блуменфельда мама написала о нем коротенькие воспоминания, которые мне хотелось бы привести в память о ее преклонении перед замечательным музыкантом и человеком.

«Одно из моих самых дорогих и значительных воспоминаний – это воспоминание о встречах-уроках у Феликса Михайловича Блуменфельда. Их даже трудно назвать уроками. Это – скорее бесконечные часы раскрытия глубокой сущности великого искусства музыки, ее предназначения, ее нужности.

Мне особенно запомнились те дни, когда, разучив Сонату Листа, я приносила на урок выученные ноты, как эти ноты наполнялись жизнью, смыслом, и еще одна очень важная отличительная черта преподавания Феликса Михайловича – клавиши рояля обретали оркестровую звучность.

Перед моими глазами встает незабываемый момент: я играла фразу из Сонаты Листа, и в это время в комнату неожиданно вошел (Феликс Михайлович занимался с учениками у себя дома) Генрих Густавович Нейгауз и вскрикнул: “Здесь же играют кларнеты!”, и фраза моментально зазвучала по-иному. Это замечание явилось стимулом для того, чтобы дома, разучивая всю сонату, находить оркестровые краски и в других местах. И Соната как-то выросла, стала значительней, весомее.

А как Феликс Михайлович показывал Шопена! Здесь был совсем другой характер звука. Вторая баллада сделалась увлекательной сказкой: замок с его таинственной жизнью, бурная и страстная борьба за спасение человека, лирические страницы любви, природы. И когда эти образы сопровождались поиском соответствующих звучаний рояля, получалась интересная картина, увлекающая и пианиста, и слушателя. О “часах” не было и речи. Занимались столько, сколько было интересно. Бескорыстная влюбленность в музыку передавалась ученикам, и каждый урок становился праздником. Урок никогда “не заканчивался”. От одной встречи с Феликсом Михайловичем до другой мы жили задачей выполнить его пожелание.