В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

К., например, поспевал всюду. Взял на себя труд редактирования переписки Прокофьева с Мясковским и изъял оттуда все нелестные отзывы о себе. В. А. Белый отличался огромной щепетильностью. Всегда находясь у руля Союза композиторов, ближайший друг Тихона Николаевича Хренникова, автор большинства его докладов, Виктор Аркадьевич никогда ничего не хотел для себя. Жил в скромной обстановке в однокомнатной квартире на Студенческой улице, один месяц в году проводил в маленьком коттедже в Рузе. Помню, как там, собрав вокруг себя толпу композиторов, далеко не так хорошо знавших музыку, как он, Виктор Аркадьевич, читая с листа партитуру щедринского балета «Анна Каренина», говорил: «Это тема из третьего квартета Чайковского», а это… – и так далее. Помню вспыхнувшие тогда споры вокруг правомерности коллажей.

Я думаю о нем, я представляю его молодость (видимо, близкую по духу к молодости моих родителей), я вижу его, увы, в руководящих рядах «РАПМа» (никакой жалости, никакого снисхождения, никаких «буржуазных» чувств), я вижу и слышу, как он, язвительный и блистательный оратор, эрудит, считая себя правым и состоя на службе своего народа, расправляется с «устаревшей» музыкой Рахманинова или Скрябина. Это он-то, которого я как сейчас вижу сидящим с мамой за роялем и с трепетом и истинным наслаждением играющим в четыре руки ту самую «устаревшую музыку», которую беспощадно клеймил в своей идеалистической молодости. Слышу его скрупулезные замечания, обращенные к маме, которая могла иногда в своей полной свободе допустить некоторую небрежность, помню его счастливые удовлетворенные вздохи облегчения, когда при повторном исполнении какой-то части симфонии погрешность устранялась и мама проникалась каким-то его особым восторгом. Как же можно было заставить этого человека в молодости отречься от всего, что составляло смысл его жизни? «Великий дурман», – как говорил И. А. Бунин. Но это черта нашего времени, дурман оказался очень сильным.

Идеализм Виктора Аркадьевича распространялся и на женский пол, к которому он был глубоко неравнодушен, находил женщин изумительными созданиями природы, каждую встречу с очередным «неповторимым» созданием считал «окончательной» любовью и обязательно женился. Потом, однако, разочаровывался и кончил жизнь холостяком.

Его первая жена, Вера Петровна Россихина, музыковед, пикантная, рыжая, веснушчатая женщина, скрупулезно честная во всем, восторженная до экстравагантности, любила «Виктора» всю жизнь. Вера Петровна была еще одной из близких маминых подруг. В семидесятые годы уже глубоко скептически настроенная мама и наивная, дышащая, я бы сказала, воздухом прошлого века, Вера Петровна образовывали очаровательную пару. Непрерывно вступая между собой в горячие споры, они нежно любили друг друга и отдавали должное одна другой. «Ой! Зара!!!» – фактически взвизгивала Вера Петровна. «Что такое?!» – в ужасе спрашивала перепуганная мама. «Смотрите, Зара, какая птичка!»

Вера Петровна часто гостила у мамы в Рузе, мама читала в рукописи вышедшую впоследствии книгу Веры Петровны «Рассказы о русских композиторах» и писала мне в Москву: «С Верой немножко поцапались по поводу даденной мне для прочтения главы ее книги. Изящно, сентиментально, общо, но без существа. Пусть тогда не спрашивает. Но я надеюсь на то, что это уйдет так же, как и пришло, – не затрагивая глубин».

Конечно, в зрелости Виктор Аркадьевич не мог не понимать многого из того, что происходило в стране. Но долгие годы вынужденного отрицания самого дорогого принесли свой результат. Жизнь отторгла от него творчество. Прекрасные плоды высохли или вовсе не появились на свет.

Он досконально знал и все, что творилось в Союзе композиторов. Его рассуждения были остры, насыщены меткостью наблюдений и глубоким знанием реальности. И меня не покидало чувство, что этот человек уже не подвержен никаким сиюминутным, сильным отрицательным чувствам. Он знал уже все. Он все видел, все пережил. Остроумно называл плоских неинтересных людей «прямым бельем», в отличие от «фигурного», пользуясь терминологией прачечной, завсегдатаем которой был как завзятый холостяк.

Но, как оказалось, я ошибалась. Он ненавидел. И когда говорил об этом, терял спокойствие и изящество речи. Он не принимал новую музыку. И тут был совершенно неумолим. Считал композиторов-авангардистов преступниками против искусства. И вот тогда можно было понять, что он может быть и безжалостным.