В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Звонок в дверь. Я бегу открывать. На пороге Виктор Аркадьевич, безукоризненно элегантный, в неизменной фетровой шляпе, темном пальто и темном костюме, с цветами и конфетами, улыбающийся своей тонкой улыбкой, посверкивающий проницательными глазами из-за стекол очков, немножко весь треугольный, наверное, из-за головы, высокого лба и сужающегося до острого подбородка лица, как «добрый» персонаж из романа Диккенса или Евгения Шварца, почти волшебник. И потом – праздник юмора, интеллекта, музыка в четыре руки… Как совместить все это с «РАПМом»? Человек, сломленный эпохой, одна из разновидностей (еще не самых страшных) его жертв. Вспоминаю Виктора Аркадьевича и за игрой в «скрэбл», и постоянный его рефрен во время этой игры, когда мы стремились (и нам это удавалось!) поставить на «тройной счет» такие слова, как «шлейф» или «шофер», а Виктор Аркадьевич, совершенно лишенный честолюбия, ставил только «мот», «кот», «том» и в ответ на наши мольбы подумать хорошенько с улыбкой повторял: «Утопия, друзья, утопия».

В отношении к нему мамы иногда чувствовался привкус давней обиды, оставшейся, верно, со времен травившего ее «РАПМа». Среди фотографий друзей, висящих и по сей день в маминой комнате, есть, конечно, и снимок Виктора Аркадьевича с дарственной надписью. Но мне очень дорог его облик, запечатленный на фотографии класса Мясковского, фотографии исторической, на которой среди других светится изображение молодого человека с тонкой улыбкой, с внешностью художника, с красивыми, изысканными чертами треугольного лица.

Про другого корифея «РАПМа» – Мариана Коваля – я уже писала в связи с Людмилой Глазковой, помню, что все его сочинения отличались необыкновенной ходульностью и не несли в себе никаких признаков музыкального дарования. Шехтера знаю только по фотографиям, изображающим самоуверенного, ярко выраженного еврейского типа молодого человека. И Давиденко знаком мне только по фотографии, но к нему мама относилась всегда с большой теплотой.

«Эта пятерка пролетарских композиторов, – пишет мама, – высоко ценилась как основная группа, ядро “РАПМа”. Были и еще так называемые “попутчики”. Я постоянно спрашивала себя в глубине души: а кто же я? И втайне надеялась, что я попутчик. Но громко этого никто никогда не говорил.

С крайней робостью я посещала лекции Л. Лебединского, Келдыша, записывала их высказывания и старалась сочинять песни в стиле Давиденко. Но получалось у меня ни то ни се. Насыщая фортепианную фактуру разнообразной техникой, я затемняла мелодию, которая и сама по себе не была достаточно выразительной».

Песни, написанные на залихватские, агрессивные, революционные тексты, у мамы не очень хорошо выходили. Интересно, что ее популярная песня «Мы советской страны пионеры» – по музыке своей печальная. Как раз в том месте, где слова такие: «Нет на свете счастливей ребят», звучит запоминающийся, но минорный мотив, грустная интонация. Мы всегда очень смеялись по этому поводу. (Между прочим, насколько я могу судить (обо всём, что было до войны, я знаю только понаслышке), несмотря на Проколлы, «РАПМы» и прочее, мне кажется, что в то время еще не успели вытравить из сознания людей глубокое уважение к серьезной музыке. До полного торжества песни было еще далеко. Всяк сверчок знал свой шесток. Видно, это были еще остатки былой культуры.)