В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Мы ушли совершенно расстроенные, во-первых, потому, что не выполнили задания, а во-вторых, потому, что само это задание казалось нам сомнительным. Со дня возвращения в Москву во мне вспыхнул протест. Протест глубокий, резкий и бесповоротный. Я перестала ходить на лекции, перестала мучиться и в знак достоверности и убежденности в этом состоянии купила два билета во МХАТ на “Царя Федора”. На этот день была запланирована лекция Келдыша. И так как нас не было на лекции, поздно вечером пришли Давиденко и Шехтер и пригрозили нам исключением из “РАПМа”. Мне было уже все равно. Я твердо решила не возвращаться в эту организацию. Коля Чемберджи, услышав о моем решении, воскликнул: “Ты, действительно, болото!” и, хлопнув дверью, вышел. Я осталась одна. Принимала таблетки и играла, играла…

Вскоре меня пригласили дать концерт в Доме ученых. Я, не задумываясь, согласилась. Я соскучилась по общению с публикой, по особому ощущению волнения, подъема на сцене. После первого отделения, в котором я играла Чакону Баха, Прелюдии и фа-минорную Балладу Шопена, ко мне за кулисы пришел Отто Юльевич Шмидт и сказал, что в благодарность за удовольствие, которое я им доставила, Дом ученых дарит мне путевку в санаторий “Узкое”.

Через две недели я очутилась в обществе ученых. В ту пору в столовой в “Узком” стоял один общий длинный стол, а в торце стола всегда сидели супруги Черкасовы, хозяева санатория. Никогда не забуду пломбиры “Узкого”!

Примерно раз в неделю я по вечерам играла. Много музыки я там переиграла, и один отдыхающий даже выучил мой романс “Певец” на стихи Пушкина, и мы с ним выступали вместе.

Но все же нервы находились в растрепанном состоянии, так что мне предложили продолжить лечение в Болшеве.

Навещала меня в Болшеве только моя мама. Своих товарищей я давно уже не видела и не знала никаких музыкальных новостей. И вдруг ко мне в гости приехал Коля Чемберджи. Это было очень неожиданно.

Коля рассказывал, как меня поносят за разнузданность, враждебность, за то, что я увлеклась своими выступлениями как пианистка, что все от меня отвернулись и еще неизвестно, чем все это кончится.

Этот день был какой-то страшный, полный противоречий, неожиданностей и даже радостей. Было тепло, грело солнышко, мы дошли до лодочной станции, и Коля предложил мне выбрать лодочку и покататься по Клязьме. Я почему-то выбрала совсем маленькую и, ступив на ее край, тут же упала в воду, а лодка меня накрыла. Плавать я не умела, и у меня мелькнула мысль: как жаль, что я не успела попрощаться. Но Коля, великолепный пловец и ныряльщик, во всей одежде и пенсне нырнул, шаря руками по илистому дну этой речушки, и за подол вытащил меня на поверхность.

Очнулась я только в палате, где меня продолжали откачивать. Отлежавшись после шока, я, еще довольно синяя, захотела все же погулять, и мы пошли. После небольшой прогулки мы вернулись в гостиную, подошли к столику с газетами и на первой странице увидели постановление! О ликвидации “РАПП”, “РАПМ” и “РАПХ”. Сначала мы просто не могли поверить в это, ну а потом испытали огромную радость и очень весело ужинали. Никакие пилюли, никакой свежий воздух не оказали такого целительного действия, как это постановление.

Началась другая жизнь. Можно было любить Скрябина, Рахманинова, Листа, Прокофьева. Можно было без страха ходить в консерваторию, можно было поклоняться богам искусства, а, главное, не видеть, как твои друзья переходят на другую сторону улицы, завидев тебя, обруганную “РАПМом”.

В 1928 году я перешла в класс Николая Яковлевича Мясковского. Мне нравилась его музыка, современное письмо, группа учеников, в которой мне импонировали поиски нового в музыке. Методы преподавания были новаторскими, его личное обаяние, необыкновенно тонкая натура – все это вызывало во мне восторг. Я была счастлива, когда он согласился взять меня в свой класс.

Но так как годы моего учения в консерватории совпадали с расцветом “РАПМа”, занятия с Николаем Яковлевичем были довольно несуразными: на один урок я приносила часть сонаты для скрипки с фортепиано, а на следующий Поэму о топоре.

Но годы сделали свое. Приобщение к народной, настоящей народной песне помогло мне впоследствии соединить элементы народности с накопленными знаниями, заключавшимися в том, чтобы научиться развивать, вскрывать посредством разнообразной фактуры письма содержание, разворот тематического материала.

Если в моих первых сочинениях (Поэма для альта и другие ранние сочинения) музыка была несколько отвлеченной, то последующие произведения стали наполняться мелодическим материалом, взятым из народных попевок, которые я преобразовывала, придавала им настроение, которое было вызвано той или иной задачей.