В доме музыка жила. Дмитрий Шостакович, Сергей Прокофьев, Святослав Рихтер

Большая дружба и любовь связывали меня с Н. К. Чемберджи. Мы были предельно строги друг к другу, критиковали каждое новое наше произведение, многое из написанного не увидело свет из-за откровенной и объективной критики друг друга.

Событием в нашей жизни стал въезд в новый дом, дом композиторов, который строился на наши деньги, а потом правительство вернуло нам все авансы и подарило дом на Третьей Миусской.

Какая это была радость! Новые, просторные квартиры, да еще на возвращенные деньги мы покупали мебель и устраивали свой быт.

В это же время разворачивалась работа по созданию Московского Союза композиторов. Тогда еще не было секций, а все слушали всё.

В издательстве был один художественный совет, в который входили Мясковский, Прокофьев, Юровский, Крейн и еще много замечательных музыкантов. Совет собирался один раз в месяц и прослушивал и симфонии, и квартеты, и романсы, и песни. И нужно сказать, что этот высокоавторитетный совет мог справедливо и правильно оценить любой из жанров. И сейчас порой мне кажется, что разделение на секции в Союзе композиторов и разделение издательских редакций по принципу жанров усложняет оценку произведений, а порой ограничивает требования к качеству произведений. Но об этом потом».

Причисляя равнодушие к свидетельствам бессовестности и считая его виновником многих бед, мама возмущалась возникшим позднее в Союзе композиторов разделением на многочисленные секции, не имеющие отношения к задачам подлинного искусства, не могла примириться с этим «делением музыки» и считала, что разбухший штат обслуживающего персонала, секционная обособленность, узкие взгляды их членов и многочисленные секретарши, так же как и неуклонно разраставшееся число домов творчества, уводят от искусства, порождая множество нахлебников, а также секционных носителей истины, губивших все живое. Она не переставала думать об этом, терзаться, насмехаться, бороться. Среди ее бумаг я нахожу листочки с сатирой на количество секций, на все увеличивающееся число околомузыкальных персонажей, которые в срочном порядке рождали себе подобных. Маме это казалось неправедным путем музыкальной жизни, равно как некомпетентность, политизация и равнодушие музыковедов. Прежде чем привести ее сатирические заметки на эти темы, скажу, что она глубоко уважала и ценила настоящих подвижников музыковедческого дела, больших ученых, таких, как Лев Абрамович Мазель, Григорий Михайлович Коган.

С Львом Абрамовичем Мазелем в последние десять лет жизни маму связывала очень трогательная дружба. Лев Абрамович Мазель – сюжет для отдельного рассказа. Не говоря о его высочайшем профессионализме, владении материалом и честнейшем служении чисто музыкальным задачам, Лев Абрамович даже и безотносительно к музыке представляет собой уникальную фигуру, отличаясь феноменальной памятью, вмещающей и глобальные процессы во всем их многообразии и мельчайшие детали, к ним относящиеся, то бишь все цифры, имена и отчества, годы рождений. Он умеет совершать в уме какие-то немыслимые по трудности числовые операции. Этот невысокий человек с пронзительными глазами метко окрестил нравственные тенденции нашего времени как полное «высволачивание». Он обладает несравненным и острейшим чувством юмора, будучи в состоянии смеяться и над собой. Лев Абрамович, номинально (но никак не по состоянию духа) находящийся в преклонном возрасте, стал туговат на одно ухо. Вспомню о своей последней встрече с ним, произошедшей год назад, примерно в это же время, то есть в июне 1995 года. Я не видела его к тому моменту долгое время. Он открыл дверь, улыбающийся, приветливый, веселый (!) в том же смысле, который вкладывал в понятие «веселье» Гессе. Кстати говоря, среди встретившихся мне на жизненном пути людей к Льву Абрамовичу Мазелю я бы отнесла это понятие с особым удовольствием. «Как поживаете, Валентина Николаевна?» – спросил он меня. Я что-то ответила, сказала, как рада видеть его в полном здравии. «А как Марк Самуилович?» – спросил меня Л.А. Тут я удивилась, потому что вполне допускала, что он помнит мое имя и отчество, потому что еще в Рузе он многократно певуче повторял «Ва-лен-ти-на Ни-ко-лавна» и доказывал мне, что в этих двух словах скрыта настоящая музыка (чисто фонетическая), но моего мужа он видел может быть, один или два раза в жизни и немало лет тому назад. Когда я выразила восхищение памятью Льва Абрамовича, он тут же мне ответил: «Но я же имею перед всеми вами одно преимущество: у вас в одно ухо влетает, а из другого вылетает. А у меня в одно ухо влетает, а из другого не вылетает, а задерживается в голове». Жалко, что у меня нет такой памяти, как у Льва Абрамовича, и я не могу пересказать те интереснейшие мысли, которыми он щедро делился с нами, когда приходил в гости. А те, что помню, не решаюсь приводить без его разрешения. Они касаются Дмитрия Дмитриевича Шостаковича.

В мамином архиве я нашла письмо Льва Абрамовича Мазеля, написанное мне в 1980 году, уже после смерти мамы.