В глубине осени. Сборник рассказов

Семейство Тяжиных небольшое: сам Сергей, жена Клавдия, дочка Анютка двенадцати лет да большой пёс московской сторожевой породы – Филя. Тяжин к земле и сельскому хозяйству отношение имел потустороннее, то есть вовсе никакого. Не было у его родителей в Вильне ни дачки, ни огорода, ни другого земельного имущества. Опыта, естественно, ноль целых. А тут – домик в деревне и хозяйство: хочешь – не хочешь, придётся заводить скотинку. Каково это городскому человеку?!

Всё это как-то мало вязалось с его предыдущей жизнью. Но была в нём жажда к переменам, желание попробовать что-нибудь новое, начать сначала. Что его ждёт в деревне? Вряд ли он тогда мог ответить на этот вопрос. Надежды? Наверное, были. Думалось, что, во всяком случае, там все русские, свои, что если и будет сначала тяжело, то со временем всё наладится и утрясётся. Как именно утрясётся и наладится – он тогда не ведал.

Представления Тяжина о деревенской жизни были смутными. Вспоминались нечастые поездки с отцом в гости к бабке Февронье. Бабка с дедом к тому времени перебрались из Безукладовки в райцентр, а это, как ни крути, всё же не деревня. Помнил, как гоняли с соседями на мотоциклах рыбачить на ближние пруды. Тягали карася. Заходили с бреднем вдоль берега за раками. Тут же у пруда на выездной пасеке обосновался в шалаше какой-то дед. Цвели гречишные поля. Отец угощал деда водкой. Пасечник, подпив, становился добрым, зажигал свой дымарь и, надев на голову сетку от пчёл, словно языческий божок, весь в клубах пахучего дыма, уходил к ульям. Вскоре возвращался, неся в заскорузлых земляных руках миску с большими кусками пчелиных сот, плавающих в густом янтарном сиропе.

Всё вокруг икрилось, горело и зеленело на летнем жарком солнце, исходило запахами, ароматами полевых трав и цветов, цветущей гречихи, пойманной рыбы, душистого мёда и костра. Серёга с наслаждением уписывал соты и складывал тёмно-рыжие пережёванные куски воска обратно в миску: дед не велел выбрасывать – воск шёл обратно в улей, пчёлы использовали его как строительный материал для новых сот.

Образ деревни у Тяжина складывался из таких вот летних воспоминаний. О том же, как живут деревенские жители в другие времена года, в какую непролазную грязь превращаются весной и осенью полевые чернозёмные дороги, как засыпают по горло сельские домики зимние бураны и метели, – он знать не знал.

В общем, Тяжину жизнь тамбовских крестьян была известна не более, чем Миклухо-Маклаю нравы и обычаи папуасов перед его первым путешествием в Новую Гвинею.

По сути, Россия для него была неизвестной таинственной Гипербореей.

Все годы, пока Тяжины решали уезжать или нет, за домом приглядывал Серёгин отец. Он отправлялся туда ранней весной, чтобы успеть засадить огород. Всё лето и часть осени жил там. Собирал урожай, делал заготовки на зиму и возвращался обратно в город.

Жизнь в Литве становилась всё сложнее, и Тяжины, наконец, собрались переезжать. За сборами, оформлением документов, продажей жилья и прочими делами, предшествующими отъезду, прошла осень. Незаметно промелькнул декабрь. Отшумели новогодние праздники. Вещи собраны, упакованы в картонные ящики книги, одежда и прочий хозяйственный дрязг, разобрана мебель – и всё погружено в нанятый микроавтобус.

Поздно предаваться сомнениям. Пора в дорогу!

Решили, что Тяжин поедет с вещами и с Филей, а жена с дочкой чуть позже поездом. Так и покатили: водитель за рулём, Сергей на пассажирском сиденье, а между ними, на полу, на ребристом резиновом коврике, верный друг Филя. Впереди полторы тысячи вёрст пути.

Утром отъехали. Голова у Серёги трещала после прощания с роднёй. Муторно – и на душе скверно. По дороге остановились. Тяжин взял в магазине опохмелиться. До границы с Белоруссией время от времени прикладывался к бутылке, пил малыми глотками горькую, молча глотал слёзы, переживал отъезд, как малое обиженное дитё. А на кого обижался, и сам не знал. Знал только, что расстаётся с родным городом навсегда и что каждый километр снежного пути всё дальше и всё неотвратимее отделяет его от прежней жизни.

Где-то далеко, за тридевять земель, в зимних тамбовских степях, укутанная плотными голубовато-розовыми снегами, спала неприметная деревенька Безукладовка. Она почти вплотную притулилась к райцентру.

В Безукладовке всего одна длинная улица – Центральная, да три коротких. Таких деревень по России десятки тысяч. Казалось, что время здесь как будто остановилось. Это где-то там, в больших городах, жизнь стремительно менялась: кипели революционные страсти, трещала раздираемая на части империя, хищные пронырливые ребята скупали и дербанили госсобственность. Но это только так казалось. Сюда тоже залетели ветры перемен, и для местного крестьянина многое изменилось.