В глубине осени. Сборник рассказов

Вновь прибывших салажат сразу взяли в жёсткий оборот. День с шести часов утра забит плотно, так что между подъёмом и отбоем в 22.00 не отдохнёшь и не расслабишься. Подъём, зарядка, умывание. Затем строем на завтрак. Передвижение по территории училища только строем или, если передвигаешься один, бегом. Одиноко идущего курсанта обязательно остановят и накажут. Один-два наряда вне очереди, а это для курсанта означает лишение сна на сутки или двое. Днём спать не дадут. Это не важно, что ты всю ночь стоял дневальным у тумбочки.

Рота делилась на два взвода. Во взводе два отделения по двадцать пять человек. Командиры отделений – старшины кто 2-й, кто 1-й статьи – такие же срочники, как Филумов и его товарищи, только прослужили на год-два больше. Старшина и днём, и ночью с отделением. Никто и ничто не пройдёт мимо его недреманного ока. Так он и проживёт на суше за высоким забором, хоть и в морской форме, все три года, не увидев ни моря, ни корабля. Но сейчас он царь и бог для зелёненьких курсантов.

Они для всех ещё даже не салаги – икра, тюлька, зелень подкильная!

Тяжко пришлось поначалу. Одна «строевая» замучает до смерти. А тут ещё жара – днём под сорок. Асфальт на плацу становится пластилиновым, плавится, мнётся под ногой. Новое полотно рабочего платья стоит колом, словно деревянное, дерёт воротом шею, стирает до крови кожу на сгибах коленей и локтей. Шагая по раскалённой разметке плаца, Филумов чувствовал, как по спине, бокам и ниже по ногам текут солёные ручейки пота. Тут он познал «суконную прелесть устава» и с какой ноги «начинается движение направо», что такое «кругом», «левое плечо вперёд» и прочую строевую тарабарщину. Строевые занятия как будто нарочно проводились днём, в самое пекло. Зато какое блаженство, когда старшина командовал «перекур!». Можно было минут десять покурить в тени, отдохнуть от невыносимой жары.

Доставали и так называемые взлёт-посадки! Это тренировки подъёма и одевания. Нужно было раздеться, лечь в коечку и после команды старшины «подъём!» успеть одеться и выстроиться на «средней палубе» за 45 секунд. Тренировки проводились после обеда, когда вроде бы должен быть отдых. Получалось не у всех, и дрессура продолжалась до тех пор, пока в норму не укладывалось всё отделение.

К этому добавлялись: разборка, чистка и сборка автоматов, изучение уставов, стирка обмундирования, дневальная служба, прохождение строем с песней и так далее – всего не перечислить.

Жизнь училища была регламентирована до мельчайших деталей, методика отработана не на одном десятке выпусков. За первые недели и месяцы из пареньков надо было выбить всю гражданскую «муть и слякоть», подчинить строгой начальственной воле и воинской дисциплине.

К столовой подходили строем. Чётко чеканили шаг – подъём ноги не ниже полста сантиметров. Останавливались. Потом по команде по одному забегали в столовую, на ходу сдёргивая береты, становились у длинных столов в ожидании, когда забежит вся рота.

Филумов как-то зазевался и забыл снять свой берет. Его остановил старшина первой статьи из другой роты, сорвал с него берет и хлопнул им по его стриженой голове. Было не столько больно, сколько обидно.

Затем следовала команда «сесть, приступить к приёму пищи!». Ближний к бачкам с едой курсант насыпал или наливал черпаком кашу или суп в алюминиевые миски, передавал соседу, тот дальше на другой край стола. На всё про всё – 15—20 минут. Закончив есть, так же по команде вставали, выбегали и строились. Рассусоливать некогда – за ними должны поесть другие роты. Ели в три смены. Курсантов больше полутора тысяч ртов. В казарму возвращались опять строем.

И опять взлёт-посадки и строевая муштра. Казалось, что этому не будет конца. Филумову постоянно хотелось спать. К тому же он растёр ногу жёстким высоким задником грубых ботинок. Рана загноилась и превратилась в большую гнойную шишку, а тут зарядка, строевая, постоянная беготня… От резкой перемены климата любая ссадина или царапина гноилась и не заживала.

Ближе к отбою на Филумова накатывала жестокая тоска. Он стоял на вечерней поверке на ненавистной «средней палубе», и от одной мысли, что впереди долгих три года и тысяча с лишком таких же беспросветных дней, невольные слёзы застилали глаза… но плакать нельзя. Нельзя показывать слабость. Ничего нельзя!