В голове моей опилки...

Вокруг школы тихо: рано еще, туманно и сыро в воздухе. Пользуясь затишьем, прохожу в здание. В спортзале, где находилась большая часть из тысячи заложников, уже расставлены бутылки с водой. Она стоит здесь и в течение года. Детишки очень хотели пить. Теперь взрослые надеются, что им больше не придется страдать от жажды «там». На стенах спортзала – надписи мелом, плакаты, газеты целые с фотографиями, эпитафиями, больше всего просьб простить за то, что не уберегли. Горят свечи, и только потухшие угольки хрустят под ногами. В коридорах школы – толстый слой пыли. Здесь ничего не убирали после штурма. В классах – учебники, перевернутая мебель, в кабинете химии осталась практически нетронутой лаборатория. Только реактивы кто-то прибрал. Коридорные стены сплошь в копоти от пожаров и взрывов гранат, в миниатюрных воронках от пулеметных и автоматных очередей. Кое-где видны следы крови, какие-то потеки, словно о стену разбили банку с краской. Даже не хочется выяснять, что это за следы.

Ближе к полудню к школе начали подтягиваться родные погибших. Квинтэссенция скорби. Идти самостоятельно могут немногие, большинство ведут под руки. У всех в руках цветы и вода. Очень скоро спортивный зал школы заполнен до отказа. Моментально постаревшие женщины вглядываются в лица на фотографиях и рыдают в голос, узнавая своих. В углу зала стоит ванна с песком. Сюда ставят свечи. Много свечей. Так много, что песок уже полностью залит расплавленным воском, и в его неровном дрожании тают брошенные гвоздики. Их красные лепестки погружаются в горячий воск и чернеют.

Перед ванной сидит на корточках паренек. Видно – третий-четвертый класс. Спрашиваю его, кому он ставит свечу? Маирбек – так зовут маленького осетина – отвечает, что среди убитых детей его брат. «Я ему воды принес», – говорит он и добавляет свою бутылку к ряду других. «Маирбек, как ты думаешь, кто виноват в том, что случилось», – не к месту задаю ему вопрос. «Я не знаю, как старики скажут...», – отвечает мальчик.

А старики говорят разное, и вину ищут в разных местах, даже среди разных наций. Первая бесланская годовщина давала повод для невеселых размышлений. С 1992 года осетины и ингуши, проживающие по соседству, находятся в состоянии хрупкого мира, когда любая искра может вызвать воспламенение межнациональной розни. Были серьезные опасения, что через год после трагедии мужчины, отплакав положенное, возьмутся за оружие и пойдут из Беслана в сторону Ингушетии мстить. Спор за Пригородный район, в котором столкнулись интересы осетин и ингушей в 1992, обратился этническими чистками. Малейший намек на то, что среди бандитов, захвативших школу, были ингуши, – и резни не избежать. Ситуацию осложняет и то, что осетины – исконные христиане, ингуши – мусульмане. Чувствуете, какая удобная почва для поросли ненависти. Нет ничего проще, чем стравить две нации, две религии.

Я побывал в ингушском селе, минутах в сорока езды от Беслана. Старейшина заверил, что ингушам бояться нечего. Однако улицы деревни словно вымерли. «В поле все», – сказал Казбек. В каком поле, если окна домов зашторены, а во дворах нет автомобилей? На следующее утро, к слову сказать, старейшины дома тоже не оказалось, хотя мы договаривались о встрече.

Поиски виноватых, к счастью, не вылились в масштабные ночи длинных ножей. И тут хочется сказать спасибо российским чиновникам, которые, поняв, во что может превратиться этот относительно тихий район Кавказа, чуть развязали галстуки, слегка склонили шеи и приняли на себя материнский гнев. Дали выпустить пар, что называется. Пусть и безрезультатно. Трагедия Беслана продолжает оставаться демонстрацией дикой, не поддающейся осмыслению жестокости, иезуитского расчета на то, что если захват школы не создаст «информационного шума», то хотя бы дестабилизирует обстановку в Северной Осетии.

Когда в Беслане мы поминали погибших, сидя среди мужчин с пустыми глазами и полными стаканами, я опять задавал вопрос, кто виноват. «Злые люди виноваты, Сергей. Мы знаем, что погибли и осетины, и ингуши. Мы не пойдем стрелять ингушей. И мы пока верим власти. Пусть она разберется», – был мне ответ. Люди устали той усталостью, когда душа словно выгорает, когда кроме пустоты не остается уже ничего. Без слов их устроят только семейные поминки. Но им нужно услышать ответы на поставленные вопросы. И «без слов» тут не обойтись.

***