В гору

Большой разговор вышел и со старым Пакалном. Он — не против сдачи, признавал, что нормы не трудно выполнить. Но он сомневался, найдутся ли у государства такие элеваторы, куда все ссыпать. Не случится ли так, как в прошлую осень, когда картошку засыпали в погреб разрушенного маслодельного завода, а весной вынули мягкую, словно вареную — вся померзла, — ведь здания-то сверху нету. Неужели государство весь хлеб сразу пустит в дело, что его осенью сдавать надо. Все равно понемногу по карточкам выдавать будут. С таким же успехом он сумеет сохранить зерно в своей клети, а потом постепенно свезет. Озол долго объяснял старику, какие трудности возникли в прошлую осень, когда были разрушены почти все общественные и хозяйственные постройки. Доказывал ему, что государство такой же хозяин, как и он, Пакалн, только всей страны, а хорошему хозяину уже с осени надо знать, сколько у него засыпано в клеть, чтобы можно было равномерно расходовать на питание и высчитать, сколько выделить на семена, сколько оставить на прокорм скоту. Молодой Пакалн, демобилизовавшийся этим летом, вмешался в разговор и признал, что лучше сдать все сразу, тогда самому виднее будет, как правильнее распределить остальное. «А то смотришь, клеть еще полна, и берешь две горсти, когда можно было бы обойтись и одной». Старик поупрямился еще немного, потом усмехнулся:

— Я завтра буду первым у коннопрокатного пункта. Мне ведь только хотелось с вами поспорить. Если делать, так делать. Хороша та работа, что уже сработана.

Утром у коннопрокатного пункта собралось тридцать подвод. К ним присоединился Ян Приеде с четырьмя повозками. Лауск ехал впереди с развевавшимся на ветру красным знаменем. Теперь они спокойно проезжали через Большой бор — гнездо гадюк было уничтожено, пособников бандитов тоже ожидала заслуженная кара.

Озол оказался рядом с Яном Приеде, тот был сегодня чем-то удручен, опечален.

— Что у тебя случилось? Лошадь заболела, что ли? — поинтересовался Озол.

— Да нет, — махнул Ян рукой.

— Что ж тогда? У тебя очень уж нерадостный вид.

— Да Эмма хочет уходить, — поведал Ян.

— Почему же? — удивился Озол. — Ведь еще недавно говорила, что ты хороший начальник.

— Да не из-за того, — махнул Ян другой рукой. — Говорит, не нравится ей такой порядок. Прислал директор, ну, Трейманис этот, всяких людей. Вот кузнец, ну и пьяница же он. Пил бы сам, а то других подбивает. У нас все молодые ребята собрались, некоторые немногим старше Эдвина, ну и учит их пить. Кто не хочет, тому чуть ли не силой в рот льет. По-всякому издевается, маменькиными сынками называет. Эмма говорит, здесь жить не стану, еще научат моего Эдвина пить.

— Это будет большой утратой, если Эмма уйдет, — пожалел Озол.

— Да я не знаю, как мне быть, — колебался Ян. — Просить себе землю или как-нибудь иначе? Только жаль лошадей оставлять. Как бы снова не появился кто-нибудь вроде Калинки. Жеребята так хорошо подросли. Следующей весной опять будет штуки четыре. Эмма говорит: мне дети дороже твоих жеребят.

— Что же, вы решили с Эммой жить вместе? — наконец понял Озол.

— Да как будто так, — признался Ян. — Она говорит, куда ты один, старый холостяк, денешься, кто за тобою ходить будет. Говорит, у меня, правда, дети, захочешь ли ты с чужими возиться, а я отвечаю, они мне как родные. И верно — такие хорошие. Эдвин на круглые пятерки учится. Сам машины делает. Гайдиня такая певунья. Все мотивы запоминает. У нас там, в имении, есть рояль. Одним пальцем все песенки играет. Я говорю, если вы уйдете, мне без вас будет чего-то не хватать.

— Ты не отпускай, — посоветовал Озол. — Забегался я с этими осенними работами, упустил из виду твои владения. В воскресенье зайду, поговорю с молодежью. Неужели они так испорчены?

— Они и не пили бы, да кузнец. Я уж говорю: из-под земли он достает водку, что ли?

— А когда будет свадьба? — весело спросил Озол.

— Да тут есть над чем подумать, — откровенно рассказывал Ян. — Эмма говорит, мы люди старого склада, надо бы в церкви венчаться, у пастора. Я отвечаю, мне стыдно, если перед всем приходом. Ну, тогда, говорит она, можно пастора позвать на дом. А потом слышим — здесь, в лесу, поймали этого пастора Гребера. И Эмма сказала — пусть будет по-новому с венчанием-то, раз они такие, эти пасторы. Гребер, говорят, сознался, что избил Салениека.

— Возьмешь меня в свидетели, когда будете расписываться? — спросил Озол, улыбаясь.

— Да разве свидетели тоже нужны? — забеспокоился Ян. — Я думал, что так — просто идут и расписываются.

— Как же так. Наедине запишетесь, а потом ты будешь говорить, что сказал «нет», а не «да».

— Так-то я не скажу, — запротестовал Ян. — Да она же мне нравится, эта Эмма. Она женщина серьезная.

— Совсем не такая, как ее брат, Густ?

— Конечно нет! Она говорит, что у Густа вытерпела — передать нельзя. Гнусный он человек, говорит она. Присосался к своему добру, как клещ.

— Ну вот видишь, Ян, кто бы мог подумать, что такую хорошую жену получишь? — улыбался Озол. — А о свидетелях не беспокойся — нынче в загсе можно записаться и без свидетелей.