В гору

— Самое время начинать серьезную работу, — сказал Озол. — На фронте ребята в таком возрасте уже командуют. Так неужели девушки в тылу с бумагами не управятся?

В канцелярии новые работники сразу же столкнулись с трудностями: не было копировальной бумаги, поэтому каждый опросный лист надо было писать и расчерчивать в отдельности. Как ни старались они втроем — Ян из-за своего плохого почерка в этой работе не участвовал, — время двигалось быстрее их рук.

— Так ничего не получится! — Озол нервно бросил карандаш. — Надо найти еще помощников.

— Я могла бы съездить на велосипеде за Эриком Лидумом, — смущенно вставила Мирдза и густо покраснела. — У него четкий почерк.

Зента поняла, почему она покраснела, но, желая поддразнить подругу, с улыбкой заглянула ей в глаза и вполголоса, словно опасаясь, как бы ее не услышали, таким же тоном добавила:

— А я могла бы съездить за Густом Дудумом…

Озол слышал это замечание, но ему было некогда вникать в скрытый смысл девичьих шуток. Он видел на столе кипу еще чистых листов, и ему становилось не по себе — вот-вот начнет сходиться народ, соберется вся волость, после короткого собрания надо будет провести регистрацию, но ничего еще не готово, людям придется ждать, и с полным основанием они будут роптать, что их отрывают от самой срочной работы — от уборки перезревшего урожая.

— Поезжай, Мирдза, побыстрее, попроси Эрика и также Салениека, — скомандовал Озол. — Когда соберутся люди, найдем среди них еще кого-нибудь.

— А ты, Ян, мог хотя бы графить линии, — сдержанно сказал он. Озол чувствовал, что к горлу подкатывает досада на Яна, который спокойно сидит, сложа руки, словно ему нет никакого дела ни до лихорадочной спешки, охватившей остальных, ни до чувства ответственности.

— А где твой Рудис Лайвинь? Почему он не является? — строго спросил Озол, сердясь, что Ян слишком медленно потянулся за листом бумаги, намусолил палец и пощупал, не склеились ли листы.

— Да я же не знаю, — спокойно ответил Ян. — Вчера он на похоронах был. Многовато выпил.

— Берет пример с начальника, — заметил Озол.

У Яна начали дрожать руки, и лист бумаги полетел под стол. Ему казалось, что новая жизнь, новая его должность увлекла его, как волнующееся море, но он плавать не умеет, а Озол, желая научить, так безжалостен, что время от времени погружает его с головой в воду. Ему стало жаль прошлого, когда самому ни за что не надо было отвечать и не приходилось думать о том, что делать сегодня или завтра. Что хозяин велел, то и делал, был кое-как сыт и одет, и что еще можно было требовать от жизни в свои пятьдесят пять лет? Три недели тому назад, когда Озол предложил ему взяться за новую работу, в нем зашевелилось какое-то жившее в глубине сердца чувство обиды. В памяти всплыли спесивые волостные старшины ульманисовского времени, не дававшие ему земли, которой он так добивался. Вся жизнь тогда обернулась иначе, чем он надеялся. Мария, с которой они работали вместе три лета и условились пожениться, ушла к другому. Мельник Лидак, одно время бывший старшиной, даже не отвечал на приветствия Яна — ты, мол, батрацкая душа, не достоин, чтобы я из-за твоего «здравствуйте» рот раскрывал. И Яну казалось, что, заняв новую должность, он стряхнет с себя все былые унижения и оскорбления, на которые жизнь не скупилась для него. Но высокая должность требовала большой ответственности, умения самому руководить и распоряжаться, а этому он нигде не учился. В школу ходил только две зимы, от Мартинова дня до Юрьева дня, и научился немногому. Чего же вдруг захотел от него Озол? Был бы хоть помоложе, мог бы втянуться. Те, что выполняли эту работу раньше, и те, что будут выполнять ее теперь, тоже ведь только люди. А куда он годится теперь — даже пальцы не гнутся, фамилию и ту трудно вывести под повесткой. Когда Рудис Лайвинь накрутит на бумаге свои завитушки, словно поросячьи хвосты, и прочесть путем невозможно, — так себе самому порку подпишешь. Парень только ухмыляется, когда он по складам разбирает его каракули.

— Уволь ты меня от этой должности, — процедил Приеде сквозь зубы.

Озол встрепенулся и посмотрел на него. Ему показалось, что у Яна блеснули слезы, но сразу же исчезли. Он отложил начатый лист и вместе со стулом повернулся к Яну.

— Ты меня совсем неправильно понял, — сердечно сказал он. — Если я с тобой бранюсь, то потому, что мне хочется, чтобы из тебя вышел настоящий советский работник. Ты испытал тяжелую работу и несправедливость и сможешь лучше понять нужды трудящихся и быть справедливым.

— Ну, куда мне, — махнул Ян рукой. — Поставь лучше другого, я сначала погляжу, как это делается.

— Так нельзя, — медленно ответил Озол. — Подумай сам, над тобой смеяться будут, дескать, поработал несколько недель — и на «пенсию». Соберись, напряги силы, от тебя не требуют ничего невозможного. Найди себе хороших помощников. Вот Зента теперь будет здесь каждый день. Сегодня, в самое жаркое время, я тоже помогу. Завтра, правда, мне надо быть в уезде.