В гору

— Пора открывать собрание, — вполголоса сказал Озол, как бы не замечая того, что произошло.

— Ну, что же, — снова пробормотал Ян, выпрямился и начал:

— Товарищи…

После этого слова наступила тишина, оглушившая Озола сильнее треска пулемета на фронте. Он услышал тиканье часов в кармане своей гимнастерки и непроизвольно стал считать.

— Раз, два, три… десять.

Досчитав до «тридцати», он опомнился… Тишину нельзя больше затягивать, иначе будет совсем смешно. И Озол начал с того же слова, на котором остановился Ян:

— Товарищи!

Он тоже на мгновение остановился. Окинул взглядом лица слушателей и провел ладонью по глазам, отгоняя видение: ему показалось, что перед ним стоят фронтовые ребята. С теми говорить было легко. Не надо было подыскивать слова. У всех в груди горело одно пламя — ненависть к тем, кто топтал и опустошал родину.

Озол заставил себя вернуться к действительности. Ему надо говорить, убедить этих людей. И он заговорил. Он рассказал о первых днях войны, о вероломном нападении на Советскую страну.

Картина за картиной проплывали перед его глазами, он облекал их в слова, простые и сердечные. Он больше не думал над словами, не подбирал их, не наблюдал, какое они производили впечатление на слушателей. Он еще раз сам шагал по огненным дорогам войны, чувствовал под ногами тлеющие развалины сожженных городов и деревень, где-то вдали видел пылающее зарево. Вместе с друзьями он еще раз останавливался под яблоней, к стволу которой немецким штыком пригвожден младенец. Он спешил в пылающую деревню, где разведчики обнаружили попавших в плен к немцам раненых товарищей, и снова переживал приступ острой боли, убедившись, что пришел туда слишком поздно — сарай уже сгорел, под остатками обвалившейся крыши они нашли обгоревшие, скорчившиеся в ужасных муках тела. «Разве можно простить, разве можно не отомстить за страдания, за бедствия, причиненные фашистами нашей стране, нашим людям?» — он почти выкрикивал эти слова, кончая свою речь.

Наступила тишина, тишина, полная глубоких размышлений. И вдруг, как издевка, как грубая насмешка, прозвучал вопрос, мелочный и практичный, заданный матерью шуцмана Саркалиса:

— Разрешите спросить, как же будет с поставками?

С другого конца двора ее поддержал голос, более тонкий и менее смелый:

— Да, этой осенью надо бы освободить, сами рассказывали, как все разрушено.

И в ту же минуту из толпы раздалось шипение Густа Дудума:

— Ну да, разве кто-нибудь с латышей снимет поставки?

Озол весь задрожал. Вот что приросло у них к сердцу — узкие интересы, горсть семян, кусок масла.

И как последняя капля, переполнившая чашу, — вопрос, заданный, кажется, Янсоном:

— А как с рынком? Будет опять, как при немцах?

Озол спрятал руки в карманы. Надо было совладать с рвавшимися наружу словами, проглотить их, как колючий комок. Не для этих людей говорил он эти пылкие слова, не на них надо рассчитывать в деле восстановления. Вот молчит Балдиниете, у которой немец отнял двух сыновей, — в ее сердце, а не в доме, — его тоже немцы сожгли, — нашли приют два осиротевших русских мальчика. Молчат Пакалны — отец и сын, маленькую любимицу которых немец столкнул в ужасную пропасть смерти. Молчат Лидумиете и Эрик — свежая могила дочери и сестры убедительнее любых слов говорит им о том, кто такие немцы.

Но на вопросы все же надо ответить, ответить спокойно и деловито. В действительности он должен был их затронуть в своей речи, но он забыл, вернее — не представил себе, что Яну Приеде, который должен был их разъяснить, так трудно будет войти в свою новую работу.

Когда он кончил, раздался спокойный голос старого Пакална:

— Правильно. Начинайте-ка поскорее запись населения, надо кончать уборку.

7 РАЗОРВАННЫЕ УЗЫ