В гостях у эмира Бухарского

О, соловей, любимецъ розы,
Соловей!
Душа моя омрачена печалью,
Соловей!
Какъ страстно любишь розу,
Соловей!
Такъ громко пой ты пѣсню,
Соловей!
Пой громче эту пѣсню,
Соловей!
Чтобъ ею разбудить сердце моего милаго,
Соловей!
Я жажду умереть въ его объятьяхъ,
Соловей!
И роза бы не сохла, кабы не ты,
О, соловей!
И человѣкъ не сохъ бы, кабы не любовь,
О, соловей!

Иногда весь романсъ вертится иа разнообразныхъ и, такъ сказать, фугическихъ повтореніяхь одного и того же слова или фразы, но такъ, чтобы въ общемъ все-таки выходилъ извѣстный смыслъ и являлось бы нѣчто цѣльное, законченное. Такъ, напримѣръ, пѣвецъ-дангарачи, тихо аккоманируя себе на ситарѣ [185]или на бубнѣ, обращается къ батче и поет:

Одну улыбку и больше мнѣ не надо!
Всего лишь одну и больше не надо,
И ничего мнѣ больше не надо,
И совсѣмъ ничего, ничего мнѣ больше не надо,
И ие думай, что мнѣ надо,—
Мнѣ не надо!
Не надо!

Но батча не внемлетъ его мольбѣ и дѣлаетъ видъ, что надменно отъ него отворачивается. Пѣвецъ оскорбленъ такимъ презрительнымъ отношеніемъ къ его чувству и потому вдругъ съ азартомъ переходитъ въ высокій фальцетъ. На тоненькую нотку взвивается его гортанный, какъ бы сдавленный голосъ — и ужъ какихъ только трелей не выводитъ онъ на этой курьезной ноткѣ! — и 'поетъ съ укоромъ:

А-а-а! Ты злой мальчикъ! Ты думалъ, что мнѣ надо,
А мнѣ вотъ не надо, не надо!
И ничего мнѣ больше не надо,
И совсѣмъ ничего, ничего мнѣ больше не надо!
И не думай, что мнѣ надо,—
Мнѣ не надо!
Не надо!

Послѣ этой строфы батча становится благосклоннѣе и медлительно поворачивается къ пѣвцу съ лукаво-кокетливою улыбкой, но тотъ уже вошелъ въ полный азартъ и продолжаетъ теперь все больше и больше его поддразнивать:

Желалъ дарить тебѣ кишмишъ,
А теперь не надо, не надо!
И ничего тебѣ больше не надо!
И совсѣмъ ничего, ничего тебѣ больше не надо!
И не думай, что тебѣ надо,—
Тебѣ не надо!
Не надо!

Батча становится еще благосклоннѣе и начинаетъ уже слегка заискивать въ пѣвцѣ, который между тѣмъ продолжаетъ поддразнивать и высчитывать, что и сколько желалъ ему дарить, но теперь ничего этого уже не надо. Такъ онъ высказываетъ, что думалъ было подарить ему всѣ сласти, всѣ лучшія лакомства міра, а теперь не надо; желалъ дарить коня въ бирюзовомъ уборѣ съ сердоликами и золотыми подвѣсками, желалъ дарить парчевый сарпай (почетный халатъ), унизанный жемчугомъ и самоцвѣтными камнями, желалъ отдать турсукъ, набитый золотыми тилями, и все это за одну лишь улыбку, а теперь не надо, «и ничего тебѣ больше не надо, и не думай, что надо — тебѣ не надо». По мѣрѣ высчитыванія этихъ подарковъ въ возрастающей прогрессіи ихъ значенія и цѣнности, батча становится все благосклоннѣе, все искательнѣе и наконецъ самъ уже проситъ пѣвца вмѣсто всѣхъ сокровищъ подарить ему въ свой чередъ одну улыбку — улыбку примиренія, послѣ которой ему «совсѣмъ ничего, ничего уже больше не надо».

Всласть накушавшись жирнаго палау, послѣ чего собственные пальцы, служившіе вмѣсто ложекъ, потребовалось облизать и обтереть о чембары, а затѣмъ принявшись за кумысъ и бузу или чай, смотря, что кому больше нравилось, наши амфитріоны потребовали продолженія плясокъ. Теперь батчи уже не заставили упрашивать себя и по первому призыву выступили на сцену. Такъ какъ «главная игра» — катта-уинъ, составляющая, такъ сказать, ядро, важнѣйшую и какъ бы офиціальную часть ихъ представленія, была уже кончена, то во второмъ отдѣленіи обычай допускаетъ болѣе варіантовъ игриваго характера и вообще болѣе фантазіи. Это все равно что легкій водевиль послѣ серьезной комедіи. Тутъ-то вотъ и развернулись наши угощатели.