В гостях у турок

— Стой, барыня! Стой, мадамъ! Не вино… Сама похвалишь. Сама скажешь, что Карапетка хорошій человкъ. Сегодня субботъ, Николай Иванычъ, завтра праздникъ воскресенье… Ты теперь ложись и спи и гляди хорошій самый лучшій сонъ, а я пойду въ лавку. Ты, дюша мой, проснешься, а я лавку запру и пойдемъ мы съ тобой, дюша мой, въ баню.

— Въ баню? А что? Да вдь это прекрасно. Глаша, какъ ты думаешь? — спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Иди. Но только ужъ пожалуйста тамъ не пить.

— Въ бан-то? Да какое-же тамъ питье! Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ, Карапетъ Аветычъ, схожу съ тобой въ баню. Много я про турецкую баню слыхалъ, а теперь воочію ее увижу. Пойдемъ, пойдемъ. А вернемся — ты мн самоварчикъ изобразишь. Общалъ вдь самоваръ.

— Будытъ, будытъ… И самоваръ посл баня будытъ, — кивнулъ армянинъ.

— Глаша! Да вдь это восторгъ что такое! Какъ должны мы быть благодарны случаю, что повстрчались съ Карапетомъ Аветычемт.

Карапетъ стоялъ и кланялся.

— Такъ въ баню сегодня вечеромъ? Хорошо. Прощай, дюша мой, прощай мадамъ, — сказалъ онъ, протянувъ постояльцамъ свою громадную руку и удалился.

LXXVIII

Супруги долго-бы еще спали крпкимъ послобденнымъ сномъ, но Николая Ивановича разбудилъ армянинъ-мясникъ. Онъ проникъ черезъ незапиравшуюся дверь, стоялъ около софы надъ Николаемъ Ивановичемъ и говорилъ:

— Вставай, баринъ! Вставай, эфендимъ! Вставай, дюша мой, пора въ баня идти.

Николай Ивановичъ открылъ глаза, увидалъ передъ собой при свт горвшей на стол лампы крупную волосатую фигуру въ феск и съ засученными рукавами рубашку и сразу вскочилъ и слъ на соф.

— А вещи наши изъ гостинницы привезли? — спросилъ онъ.

— Привезли, привезли. Я и счетъ за тебя, дюша мой, заплатилъ. Сейчасъ внесутъ твои вещи. А счетъ четыреста двадцать и три піястръ.

— Сколько? — испуганно спросилъ Николай Ивановичъ, но когда Карапетъ повторилъ сумму и прибавилъ, что это піястры, а не франки, онъ тотчасъ-же сообразилъ и сказалъ:- Да, да… Піястръ — семь, восемь копекъ. Ну, это еще не очень сильно ограбили. Глаша! вставай! — крикнулъ онъ жен, которая продолжала еще спать на своей соф, свернувшись калачикомъ.

— Пріхали? — откликнулась съ просонья Глафира Семеновна. — А какая это станція?

— Вишь, какъ заспалась! Думаетъ, что все еще по желзной дорог демъ. Ну, пусть она лежитъ. Давайте сюда наши вещи.

— Аветъ! Тамара! — ударилъ въ ладоши хозяинъ и заговорилъ что-то на гортанномъ нарчіи.

Дверь распахнулась, и дочь его и сынъ начали втаскивать подушки, свертки, картонки. Наконецъ, самъ Карапетъ съ сынишкой втащилъ сундукъ супруговъ.

— Глаша! Смотри-ка, какой любезный Карапетъ Аветычъ-то, сказалъ Николай Ивановичъ жен. — Чтобъ не будить насъ, принялъ вс наши вещи и по счету изъ гостинницы за насъ заплатилъ.

Глафира Семеновна открыла глаза и щурилась на горвшую лампу.

— А гд-же нашъ проводникъ Нюренбергъ? — спросила она.

— Онъ убжалъ, барыня-сударыня, я говорю ему: жди. А онъ говоритъ: «я завтра приду», — отвчалъ армянинъ. — О, это тонкій каналья. Онъ хочетъ съ васъ и за завтра деньги получить. Ну, идемъ, дюша мой, эфендимъ, въ баню — обратился онъ къ Николаю Ивановичу.

Тотъ уже вытаскивалъ для себя изъ чемодана чистое блье.

— Да, да… сказалъ онъ. — Сейчасъ я буду готовъ. — А ты, Глаша, тмъ временемъ разберись въ нашихъ вещахъ, покуда мы будемъ въ бан. Я скоро…

— А зачево твоей барын не идти, дюша мой, въ баню съ Тамаркой? Вотъ Тамарка проводитъ, — предложилъ хозяинъ, кивая на дочь.

— Нтъ, нтъ, я дома останусь. Какъ я могу съ вашей дочерью въ баню идти, если она ни слова не знаетъ по-русски, а я ни слова по-турецки и армянски!

— Она, дюша мой, по-французски говоритъ. Она въ пансіонъ училась. Она тридцать словъ знаетъ. Скажи ей францусское слово, она сейчасъ пойметъ.

— Нтъ, нтъ. Вы идите, а я дома…

Николай Ивановичъ и Карапетъ отправились въ баню. Не взирая на то, что на улиц было совсмъ тепло, Карапетъ надлъ на себя теплое пальто съ краснымъ лисьимъ воротникомъ. Свой узелъ съ бльемъ и узелъ Николая Ивановича онъ надлъ на палку и палку эту перекинулъ черезъ плечо. Ходьбы до бани было нсколько минутъ, но идти пришлось по совсмъ темнымъ улицамъ. Лавки были заперты, окна въ турецкихъ домахъ закрыты ставнями и сквозь нихъ изъ жилья проникали только кое-гд полоски свта. То и дло пришлось натыкаться на цлыя стаи собакъ. Съ наступленіемъ темноты он уже не лежали около домовъ, а бродили отъ дома къ дому, отыскивая разные съдобные кухонные отбросы, накопившіеся за день и всегда выбрасываемые вечеромъ. Насчетъ уличныхъ фонарей не было и помину. Въ Константинопол освщаются газомъ только главныя улицы, да и то плохо, а бани были гд-то въ самомъ захолустномъ переулк. Карапетъ шелъ впереди Николая Ивановича и то и дло предостерегалъ его, крича:

— Камень! Не наткнись, дюша мой! Яма! Береги ноги, баринъ! Собачья маменька съ дти лежитъ! Возьми налво, эфендимъ!

Прохожіе встрчались рдко. Прозжающихъ совсмъ не было. Наконецъ, впереди блеснулъ красный фонарь.

— Вотъ гд фонарь, тутъ и баня, — указалъ Карапетъ и ускорилъ шаги.

Подходя къ бан, они встртили четырехъ закутанныхъ женщинъ съ узлами.