В гостях у турок

— Батюшки, посвятили! Матушки, посвятили! Карапетъ! Смотри: въ турка меня посвятили! Вотъ еслибы жена-то видла! — восклицалъ Николай Ивановичъ, очутившись въ чалм. — Теперь мн стоитъ только кобыльяго молока попить — и совсмъ я буду турокъ.

— Турки, дюша мой, кобылье молока не пьютъ, — отвчалъ Карапетъ.

— А какая-же еще турецкая присяга есть? Ахъ, да… Феска… Купи мн завтра турецкую феску.

— Купимъ, купимъ, все теб купимъ, эфендимъ, и феску купимъ, и кальянъ купимъ, и коверъ для удовольствія купимъ. А теперь пойдемъ въ жаркая баня грться. Хочешь въ жаркая баня?

Карапетъ поднялся съ каменнаго приступка, на которомъ лежалъ, и опятъ влзъ на котурны. Николай Ивановичъ отвчалъ:

— А разв есть еще жарче этой бани? Тогда, разумется, хочу.

По сдланному Карапетомъ знаку Николай Ивановича подняли и повели къ двери, сдланной въ стн мыльной. Надтая на него юбка изъ полотенецъ свалилась съ него, но онъ ужъ не позволялъ больше банщикамъ одвать его…

— Наднь, дюша мой, деревянная сапоги… Тамъ ты какъ овечье мясо безъ сапоги изжариться можешь, — совтовалъ ему Карапетъ.

— Не изжарюсь. Это только турки жарятся, — похвалялся Николай Ивановичъ.

Дверца горячей бани распахнулась, Николая Ивановича быстро впихнули въ маленькую келью съ каменнымъ поломъ и стнами и опять захлопнули ее. Въ дверяхъ было окошечко со стекломъ. Банщики подошли къ окошечку и кричали по-турецки, спрашивая, хорошо-ли ихъ кліенту, жарко-ли. Карапетъ тотчасъ-же перевелъ вопросы, а Николай Ивановичъ, стоя у окошка, отрицательно покачалъ головой и во все горло заоралъ изъ кельи:

— Іокъ!

Черезъ дв минуты его выпустили изъ кельи всего краснаго.

— Есть еще больше горячая комната, сообщилъ ему Карапетъ. — Хочешь туда, эфендимъ?

— Веди. Въ лучшемъ вид хочу.

— Наднь, дюша мой, юбку, наднь деревянная сапоги. Ей Богу, тамъ никакой человкъ безъ деревянные сапоги не выдерживаетъ.

— Это ты, можетъ быть, про турецкаго человка говоришь? Такъ. А русскій выдержитъ. Ужь у насъ по четвергамъ татары въ бан какъ парятся! Такъ насдаютъ на каменку, что волосъ крутится, а для меня это первое удовольствіе. Веди.

Карапетъ перевелъ банщикамъ по-турецки. Т улыбнулись, пожали плечами, повели Николая Ивановича къ двери въ противоположной стн и впихнули его за эту дверь тмъ-же порядкомъ, какъ и раньше.

— Эфендимъ! Дюша мой! Неужели теб не жарко безъ сапоги? — кричалъ ему черезъ минуту Карапетъ, подойдя къ окошечку второй кельи.

— Іокъ! раздавалось изнутри, но очевидно, что Николая Ивановича, на самомъ дл, сильно припекало, потому что онъ сейчасъ-же сталъ стучаться, прося, чтобы его выпустили.

Ему отворили, и онъ вышелъ. Армянинъ всплескивалъ руками и говорилъ:

— Покажи, дюша мой, шкура твоя, покажи. Красная шкура, но ничего… — покачалъ онъ головой, осматривая со всхъ сторонъ тло Николая Ивановича, и воскликнулъ: — Удивительно, что у тебя за шкура, дюша мой, эфендимъ!

— Русская шкура… самая лучшая! Русская шкура что угодно выдержитъ! — бравурно отвчалъ Николай Ивановичъ, тяжело дыша и обливаясь потомъ.

Банщики подскочили къ нему съ сухими мохнатыми полотенцами и начали отирать его.

— Окатиться-бы теперь холодненькой водицей, Карапеша, — бормоталъ онъ.

— Ну, здсь этого, дюша мой, нтъ. А ты иди, дюша мой, въ ту комнату и лягъ тамъ въ холодненькомъ мст, пока я грться буду.

По приказанію Карапета, банщики окутали Николая Ивановича въ мохнатыя полотенца и стали укладывать на мраморный полокъ въ передбанник, но тамъ онъ лежать не захотлъ, а прослдовалъ въ раздвальную, гд и улегся на мягкомъ диван. Банщики стояли надъ нимъ и улыбались, скаля зубы и бормоча что-то по-турецки.

— Чего смотрите, черти! Дико вамъ, что русскій человкъ большой жаръ выдерживаетъ? — говорилъ онъ имъ. — Это отъ того, что русская шкура выдлана хорошо и самая выносливая въ мір. У васъ вотъ только жаръ одинъ, а мы въ придачу-то къ жару еще вниками хлещемся. Да…

Разумется, банщики слушали и ничего не понимали.

— Не понимаете, черти? Ну, да и не надо, — продолжалъ Николай Ивановичъ, нжась на диван. — А вотъ покурить надо! Трубку! Чибукъ… Люле… Тютюнъ покурить… Табакъ… Наргиле… отдалъ онъ приказъ банщикамъ, мшая турецкія и русскія слова и кстати показалъ жестомъ, приложивъ палецъ ко рту.

Банщики поняли. Со всхъ ногъ бросились съ буфетной стойк и вернулись оттуда съ кальяномъ и бокаломъ лимонаду.

Въ это время вернулся изъ бани Карапетъ. Онъ былъ совсмъ малиновый и, кряхтя и охая, въ изнеможеніи повалился на диванъ.

— А я совсмъ въ турецкаго пашу преобразился, Карапетъ Аветычъ, — сказалъ ему Николай Ивановичъ. — Видишь, въ чалм и съ кальяномъ. Вотъ Глафира Семеновна посмотрла-бы на меня теперь! То-то-бы съ дива далась! Похожъ я теперь на пашу, Карапетъ? — спросилъ онъ, потягивая въ себя дымъ кальяна.

— Совсмъ султанъ! Совсмъ падишахъ! Не хватаетъ теб только два жена, откликнулся армянинъ и спросилъ: — Угощаешь ты меня, дюша мой, этой баней?

— Сдлай, братъ, одолженіе… Пожалуйста.

— Тогда вели подать кофе, лимонадъ и шербетъ…

— Пожалуйста, заказывай.

— Можно и мастики?

— Да разв здсь подаютъ вино?

— Что хочешь подаютъ. Спроси отца съ матерью, и то подадутъ, дюша мой.