В гостях у турок

Написавъ это письмо, Николай Ивановичъ сталъ его запечатывать, улыбнулся и пробормоталъ себ подъ носъ:

— Пускай читаетъ у себя въ рынк сосдямъ. То то заговорятъ!

Надписавъ адресъ, онъ звнулъ и сталъ раздваться, чтобъ ложиться спать.

Глафира Семеновна уже спала крпкимъ сномъ,

LXXXII

Утро. Свтитъ въ отворенныя окна яркое весеннее солнце; и супруги Ивановы опять сидятъ передъ самоваромъ за утреннимъ чаемъ. Въ открытыя окна съ улицы доносятся жалобные выкрики турецкихъ разнощиковъ, продающихъ вареную фасоль, кукурузу, хлбъ. апельсины. Кричитъ раздирающимъ уши крикомъ заупрямившійся вьючный оселъ внизу около хозяйской лавки. Дочь Карапета Тамара прибираетъ комнату. Николай Ивановичъ смотритъ въ книгу «Переводчикъ съ русскаго языка на турецкій» и практикуется съ ней въ турецкомъ разговор.

— Тамара! Слушайте! Экуте! — говоритъ онъ.

Двушка вскидываетъ на него свои прелестные черные глаза и краснетъ. Николай Ивановичъ заглядываетъ въ книжку и произноситъ:

— Босфоръ вапоръ не вакытъ гидеръ? (То есть: когда отходитъ пароходъ по Босфору?)

Двушка даетъ какой-то отвтъ. Николай Ивановичъ не понимаетъ его и опять спрашиваетъ:

— Постахане кангы соканда дыръ? (То есть: гд здсь почта)?

Опять отвтъ по-турецки, который онъ не понимаетъ.

— Да брось ты! останавливаетъ его Глафира Семеновна. — Вдь чтобы она ни отвтила, ты все равно ничего не понимаешь.

— Постой, я ей закажу обдъ. Барышня! Мамзель Тамара! Обдъ на сегодня… Ойле емейи… Первое… Супъ… Сорба…

Двушка кивнула головой.

— Не стану я ихняго супа сть, — проговорила Глафира Семеновна. — Пусть жаритъ, по вчерашнему, бифштексъ

— А курицу съ рисомъ будешь сть? — спросилъ мужъ.

— Ну, вареную курицу, пожалуй…

— На второе… Икинджи… — загнулъ Николай Ивановичъ два пальца и прибавилъ:- На второе курица — таукъ… вареная… Постой, какъ варить-то по-турецки? Циширмекъ. Съ рисомъ… Гд тутъ рисъ? — перелисталъ онъ. — Вотъ рисъ… Пиринджъ… Итакъ: съ пиринджъ… На третье… Угюнджю…

— Да лучше-же мы закажемъ ея отцу обдъ, а онъ ей переведетъ, — опять остановила мужа Глафира Семеновна. — Вдь она все равно ничего не понимаетъ.

— Вздоръ. Все понимаетъ. Видишь, смется!

Стукъ въ дверь. Вошелъ Нюренбергъ.

— А! Гд это вы пропадали? — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Что-жъ вы вчера-то?.. Принесли счетъ? Намъ нужно посчитаться.

— Я, эфендимъ, былъ вчера, но вы такого сладкаго сонъ спали… — началъ Нюренбергъ.

— А подождать не могли? Ну-съ, давайте считаться… Я вамъ выдалъ шесть золотыхъ по двадцати франковъ и четыре раза давалъ по серебряному меджидіе…

— Съ васъ, эфендимъ, еще слдуетъ сорокъ франковъ и десять съ половиной піастры. Ну, піастры, Аллахъ съ ними! Я на этого сумма длаю скидку, — отвчалъ Нюренбергъ и махнулъ рукой.

— Сколько? Сколько съ меня слдуетъ? — вспыхнулъ Николай Ивановичъ.

— Сорокъ франковъ. Двухъ золотыхъ.

— За что?

Нюренбергъ приблизился къ столу и заговорилъ:

— Я, эфендимъ, себ считаю только по десяти франковъ въ день… Это у насъ такса для всхъ проводниковъ. Три дня — тридцать франковъ. Третьяго дня, вчера, сегодня…

— Но вдь сегодня-то еще не началось, да мн сегодня васъ и не надо. Меня будетъ сопровождать по городу здшній хозяинъ.

— Здшняго хозяинъ? — сдлалъ гримасу Нюренбергъ и прибавилъ: — Берите хоть десять здшняго хозяинъ. Пусть васъ надуваютъ. Но сегодня я своего день все-таки потерялъ, кто-жъ меня теперь въ одиннадцатаго часу возьметъ!

— Ну, хорошо, хорошо. Тридцать франковъ… Но куда-же остальныя-то деньги вы растратили? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Экипажъ отъ перваго ранга съ лучшаго арабскаго лошади… Билеты, купленнаго у турец, его попы для мечетей, — перечислялъ Нюренбергъ. Четырехъ мечети по меджмдіе — четыре меджидіе. — Двухъ перзонъ — восемь серебрянаго меджидіе.

— Чего? Двухъ персомъ? Да вдь самъ же ты мн разсказывалъ, что сколько-бы персонъ ни было — все равно въ мечеть за входъ одно меджидіе.

— Пхе… фуй… Никогда я такого глупости не говорилъ.

— Однако, ты, полупочтенный, говорить говори да не заговаривайся! Я глупостей тоже не говорю! — крикнулъ Николай Ивановичъ на Нюренберга. Вдь ты ограбить меня хочешь.

— Я ограбить? О, нтъ такого честнаго человкъ, какъ Адольфъ Нюренбергъ! — Вотъ моего счетъ. Турецкаго ресторанъ, гд мы были, стоитъ одинъ и съ половиной луидоръ… Вино… Бакшишъ направо, бакшишъ налво. Турецкаго портье на Селамликъ… Портье отъ консулъ… Турецкаго полицейскій на статьонъ желзнаго дорога… Театръ… Турецкаго… Эхъ, эфендимъ! Мы въ город Константинополь, гд на каждаго шагъ бакшишъ! — воскликнулъ Нюренбергъ.

— Ну, такъ подсчитывай-же, сколько. Какіе бакшиши были? Считай! — перебилъ его Николай Ивановичъ, начинавшій терять терпніе.

Тутъ Нюренбергъ началъ читать такой пространный списокъ бакшишей, упоминая про турецкихъ поповъ, турецкихъ дьяконовъ, турецкихъ дьячковъ и сторожей, что даже Глафира Семеновна ему крикнула:

— Довольно! Надоли! Николай! Да расчитайся съ нимъ и пусть онъ уходитъ! — обратилась она къ мужу.

— Весь твой счетъ — вздоръ, пустяки и одна надувальщина! Брось его и говори, сколько я теб долженъ по настоящему, — строго сказалъ Нюренбергу Николай Ивановичъ.