Э.
Хан-Пира: Познакомился я с Корнеем Ивановичем так. Мне нужно было выяснить, правильно ли я понимаю строчку Некрасова: «Иди и гибни безупречно… Дело прочно, когда под ним струится кровь». В 60-м году я услышал, как актёр прочёл: «Безупречно». По-видимому, так это слово и произносилось во времена Некрасова, и строчка звучало в рифму: «безупрёчно-прочно». То есть иди и гибни без упрёка. А когда мы говорим «безупречно», значение уже не то. И я послал на отзыв Корнею Ивановичу как известному некрасоведу статью о смысловой истории этого слова и связанным с нею изменением в его звуковом облике.В письме, которое было приложено к статье, я просил не щадить моего авторского самолюбия. Чуковский ответил, согласился со всем, что я написал, и закончил словами: «В литературе я никогда не щадил ничьих самолюбий». Это правда, но он всегда это делал очень изящно и вежливо. Он был знаменитым критиком, его боялись литераторы, потому что он мог развенчать репутацию. У него был абсолютный литературный вкус, как бывает абсолютный музыкальный слух. А у нас его знают, в основном, как детского писателя. Это вынужденный уход в детскую литературу, потому что критикой было заниматься тогда трудно… Через какое-то время я что-то ещё ему послал. Он дал отрицательный отзыв, и я переделал статью.
А потом, в 61-м году, я выступил в «Вопросах литературы» со статьёй «Поговорим о нашей речи». И вдруг звонок из редакции: «Вам письмо от Чуковского, приезжайте». Там были всякие похвальные слова о статье и критика по поводу названия. А в конце было приглашение приехать к нему, чтобы поговорить. Так состоялась наша первая встреча с Корнеем Ивановичем. После этого я много раз бывал у него. Приводил с собой товарищей, коллег. Корней Иванович любил, когда приходило много народу, и с удовольствием рассказывал всякие истории.
У Корнея Ивановича был лёгкий характер. Он многих прощал. Простил Кассиля и Барто, которые подписали коллективное письмо, когда шла борьба с «чуковщиной». Но двух людей он простить не смог: литератора Югова и философа Астахова, который у нас в институте читал курс по эстетике. У Чуковского были свои симпатии и антипатии. Когда я однажды в разговоре о значениях слова «последний» привёл цитату из Есенина: «Я последний поэт деревни», которое подтверждало, что у этого слова есть не только осудительный смысл, Корней Иванович сказал: «Я такого поэта не знаю». Дело тут, видимо, в том, что Есенин как-то проехался насчёт его носа. Однажды мы с коллегами приехали к Чуковскому в санаторий в Барвиху, и я поинтересовался: «Корней Иванович, что это Шкловский пишет, что вы поссорили Хлебникова с его невестой?» На что восьмидесятилетний Корней Иванович ответил: «Я когда-нибудь этому Шкловскому набью морду!» И пояснил, что Хлебников сам был виноват: приезжал, мол, сутра и сидел, сидел у неё…
Корней Иванович мог и созоровать. Зиновий Самойлович Паперный вспоминал, как Чуковский повёл его в гости к известному философу Валентину Фердинандовичу Асмусу. Когда они вошли, Асмус читал какую-то немецкую философскую книгу, жена его занималась рукоделием, а асмусята и их приятели тихо играли. Корней Иванович поманил одного асмусёнка: «Ты умеешь кричать?» Тот крикнул. «Эх ты, разве так кричат?» И сам закричал, подавая пример. Дети радостно завопили, стало очень шумно, а Чуковский повернулся к Паперному: «Паперный, уйдём из этого сумасшедшего дома». Однажды я пришёл к нему с красивой девушкой. «Как вас хорошо сделали!» – сказал ей Корней Иванович.
Корней Иванович – человек, который сам себя выстроил. Ему пришлось уйти из гимназии по указу о «кухаркиных детях», рано начать зарабатывать на жизнь. Он самостоятельно осилил гимназический курс и английский язык. Он настолько хорошо овладел английским, что одна из одесских газет даже послала его в Англию. Когда Пастернаку присудили Нобелевскую премию, Корней Иванович пошёл к нему и первым поздравил, но потом, когда началась травля поэта, выговаривал своему секретарю Кларе Лозовской: «Не надо было мне говорить об этой премии». Но он ни-че-го не подписал против Пастернака. Чуковский принадлежал к поколению, которое очень хорошо знало, что может последовать за этим. Он был очень добрым и отзывчивым человеком. К нему приходили с разными просьбами, и каждому он старался помочь. Он и Паустовский выступали в защиту репрессированных. Корней Иванович близко к сердцу принял историю с Бродским. Маршак и Чуковский отправили в суд своё высокое мнение о Бродском как переводчике.
Корней Иванович вспоминал, как Горький рассказывал о своей поездке по Союзу. Горький говорил, что на одной из станций замечательно выступала какая-то женщина. На что Максим, его сын, заметил: «Папа, ты забыл, как она начала свою речь? «Дорогой Демьян Бедный!»» В 1916 году с делегацией писателей Корней Иванович отправился во второй раз в Англию. В делегации был старший брат режиссёра Немировича-Данченко, Алексей Николаевич Толстой и кто-то ещё. Алексей Николаевич забавлялся по-бурсацки. Оставил Немирович-Данченко свою вставную челюсть – Алексей Николаевич отправил её в море. Хорошо, у того была запасная. Потом Толстой узнал, что Чуковский, если его рассмешить, теряет силы. И когда они пристали к шведскому берегу и отправились прогуляться, Толстой рассказал очень смешной анекдот. Корней Иванович залился, а Толстой набросился на него, повалил в сугроб и запихал в рот снег. Чуковский встал, выплюнул снег и сказал: «Я вам отомщу. Приедем в Англию, и я, когда буду вас всех представлять, скажу, что вы – писатель Финкельштейн». Он знал, что Толстой страдает бытовой юдофобией. Тот побледнел: «Нет, вы этого не сделаете!» «Посмотрим», – сказал Чуковский и всю дорогу до Англии наслаждался терзаниями Толстого, который английским не владел. И только в последний момент Чуковский, представляя делегацию, пожалел Толстого и назвал его настоящую фамилию.
Корней Иванович рассказывал, как к нему пришла его знакомая Будберг-Бенкендорф искать у него защиты. После революции в её квартиру поселили красных башкирских конников, и жить там стало невозможно. И Чуковский повёл её к Горькому, который был заступником интеллигенции. На лестнице уже была к нему очередь. Бенкендорф села в коридоре на чемоданчик, а Корней Иванович, который был вхож к Горькому, прошёл к нему в кабинет. Горький плакал: «Я пишу письмо Ленину: арестован секретарь Академии наук, академик Ольденбург». Известно, что после письма Горького Ольденбурга освободили. Чуковский рассказал о Бенкендорф. Горький вышел в коридор и, как рассказывал Корней Иванович, она на него снизу вверх так мадоннисто посмотрела, что Горький провёл руками по мокрым от слёз усам и сказал: «Пройдёмте, сударыня». А дальше Корней Иванович говорит: «Знает только рожь высокая, как поладили они».
Горький оставил Бенкендорф у себя как ванщицу. У Горького чуть ли не единственного в Петрограде действовала ванна, и к нему приходили мыться писатели. Бенкендорф выдавала им мочалку и мыло. Потом Горький устроил её на работу в переводческую секцию издательства «Мировая литература». Судьба этой женщины удивительна. Она была секретарём Горького, а после его смерти стала женой Герберта Уэллса. Приезжала из Англии к Корнею Ивановичу на дачу, встречалась там с первой женой Горького, и они перемывали косточки его второй жене.
Как-то я пригласил с собой к Чуковскому знакомую, которая была ординатором у знаменитого терапевта Мясникова, памятник которому стоит в Петроверигском переулке. После беседы она прослушала у Чуковского сердце и сказала: «Великолепное сердце!» Корней Иванович жил бы ещё и жил, если бы не ошибка врачей. Один раз они уже заразили его желтухой. Корней Иванович тогда выкарабкался. И тут опять внесли инфекцию. Чуковский очень тяжело умирал. И одной своей посетительнице сказал: «Пожелайте, чтобы у меня не было завтра». И это жизнерадостный Корней Иванович, который мужественно пережил все горести и от всех тягостей и бед находил успокоение в работе!
На похоронах Кассиль сказал: «Никто мне уже не постучит палкой по трубе: дескать, выходи гулять». Кассиль тоже жил в Переделкине. Ближайшим соседом Чуковского по даче был Катаев. С другой стороны его соседом был Катаев. Однажды Катаев пришёл к Корнею Ивановичу с журналистом Александром Вертом. Оба гостя уже были под хорошим градусом. Катаев начал каяться в грехах, повторяя: «Я подлец!» Чуковский успокаивал его: «Да, но какой талантливый!»
Бывало, что Чуковский советовался со мной. В 61-м году Корней Иванович прислал мне готовое к печати очередное издание «От двух до пяти», чтобы я сделал, если нужно, замечания. Однажды даже пришёл на обсуждение моей статьи в Дом литераторов, выступил там. Корней Иванович просил меня присылать ему всё, что у меня печатается: «Сделайте меня абонентом ваших сочинений».
Когда в 61-м году на Евгения Евтушенко за стихотворение «Бабий яр» напали один поэт (стихами) и критик (прозой), я написал письмо XXII партсъезду увидя в этих нападках антисемитский душок. Копию письма отослал Корнею Ивановичу. Он ответил открыткой, что с восторгом прочёл и дал размножить, и написал: «Я и не подозревал у вас такого публицистического дарования».
[83]
