В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Сартр понял все это во многом потому, что думал о собственной жизни не меньше, чем о жизни Жене. Его личное буржуазное детство имело мало общего с детством Жене, но он тоже пережил мрачные времена. Когда его семья переехала в Ла-Рошель, двенадцатилетний Сартр столкнулся с отчимом, который запугивал его, и с жизнью в школе, где другие мальчики били его, клеймили изгоем и издевались над ним за его уродство. В своем страдании Сартр решился на ритуальный жест, который, как ему казалось, сделает их насилие частью его самого и обратит его против них. Он украл мелочь из кошелька матери и купил на нее пирожные для своих мучителей. Это кажется забавным видом насилия — в зависимости от того, какими были пирожные. Но для Сартра это был магический акт. Это было преображение: его обидчики отняли у него его имущество, и теперь он собирался дать им что-то. Посредством кражи и дарения в духе Жене он переосмыслил ситуацию на свой лад и создал из нее своего рода произведение искусства. После этого, как Сартр говорил де Бовуар впоследствии, он «больше не был объектом преследования». Интересно, что до конца жизни он оставался навязчивым дарителем.

Как и у Жене, у Сартра был мощный способ контролировать ситуацию: он писал книги. Для них обоих быть писателем означало придавать случайностям мира «необходимое» качество искусства, подобно тому, как джазовая певица в «Тошноте» превращает хаос бытия в прекрасную необходимость. Все биографии Сартра обращаются к этой теме. В своем исследовании о Бодлере, написанном в 1947 году, он показывает нам молодого поэта, над которым издевались в школе, но который превратил свои страдания в литературу. То же самое происходит и в книге «Слова», которую Сартр начал писать через год после публикации «Святого Жене», в 1953 году. Его главным вопросом, сказал он в одном из поздних интервью, был: «Как человек становится тем, кто пишет, тем, кто хочет говорить о воображаемом?» «Слова» были его попыткой выяснить, что заставляет такого ребенка, как он сам, впадать в «невроз литературы».

На самом деле к тому времени, когда он писал «Слова», Сартр переживал, что в этом анализе свободы и самоопределения как способов бытия, которыми в наибольшей степени пользуются писатели, есть что-то идеологически неправильное. Действительно ли человек должен тратить свою жизнь на то, чтобы контролировать существование исключительно с помощью искусства? Не является ли это самоиндульгенцией? Возможно, энергию следует использовать иначе — например, маршировать плечом к плечу с пролетариатом на службе революции. Работая над «Словами», Сартр наполнил их веселой самоиронией, сделав одной из самых забавных своих работ. Затем он объявил, что это его «прощание с литературой».

Но прощание Сартра с литературой никогда не было обещанием отложить перо, как это сделал поэт Рембо. Оказалось, что это означало писать все больше и больше, во все возрастающем мандраже, отказываясь от попыток пересмотреть и придать тщательную форму своим мыслям. «Слова» были скорее прощанием Сартра с тщательной проработкой и шлифовкой — процессом, который, возможно, становился для него все труднее по мере ухудшения зрения. Ему удалось сделать так, чтобы это звучало как добродетельное отречение, но с точки зрения его читателей это больше походило на объявление войны.

Следующий этап писательской карьеры Сартра привел его к работе, которая, как он думал, станет его величайшим достижением в этом жанре, а вместо этого стала одной из самых невозможных книг в мире. «В семье не без урода» — это многотомная жизнь Гюстава Флобера, в которой Сартр, как и прежде, ставил на первое место вопрос о том, что заставляет писателя стать писателем. Но он подошел к нему по-другому. Сартр проследил писательский путь Флобера до его детства в буржуазной семье, которая считала его «идиотом» из-за его склонности подолгу смотреть в пустоту, мечтать или ни о чем не думать. Навесив на него ярлык идиота — типичный буржуазный акт исключения, — они вычеркнули его из нормального социального общения. Сартр сравнивает младенца Флобера с домашним животным, частично поглощенным человеческой культурой, частично отделенным от нее и томящимся мыслью о том, чего ему не хватает.

Ему не хватает, прежде всего, семейной любви, которая втянула бы его в сферу человеческого. Вместо этого Флобер остается с тем, что Сартр называет «едким, вегетативным изобилием его собственных соков, его самости. Гриб: элементарный организм, пассивный, скованный, сочащийся презренным изобилием». Эта заброшенность в грибницу души заставляет его запутаться в собственном сознании и в границах между собой и другими. Чувствуя себя «лишним», Флобер не понимает, какова должна быть его роль в мире. Из этого проистекает его «вечное сомнение» и увлечение границами сознательного опыта. Как сказал Сартр интервьюеру, который спросил, почему он решил написать о Флобере, именно из-за этих границ: «С ним я нахожусь на границе, у края сновидений».