В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Проект привел и самого Сартра к границе — границе смысла. Он сплетает гегельянскую и марксистскую интерпретации жизни Флобера, уделяя большое внимание социальному и экономическому, но также привносит туда квазифрейдистское понятие бессознательного. Он часто использует термин «le vécu», или «прожитое». Де Бовуар и другие тоже использовали это слово, но в руках Сартра оно становится почти заменой «сознания». Оно обозначает ту сферу, в которой писатель, подобно Флоберу, умудряется понять себя, не будучи до конца очевидным для самого себя, — или, говорит Сартр, в которой «сознание играет в трюк, определяя себя через забвение». Эта идея одновременно соблазнительна и трудна. Возможно, лучше всего сказать, что «В семье не без урода» — это попытка Сартра показать, как писатель становится писателем, никогда не осознавая себя полностью.

Сам Сартр с трудом справлялся со своим грандиозным проектом. Начав писать его в 1954 году, он выдохся и надолго отложил рукопись, а затем снова засучил рукава и быстро закончил три тома, которые вышли в 1971 и 1972 годах. Их объем составил поразительные 2 800 страниц, что примерно на 2 000 страниц больше, чем можно было бы ожидать даже от самой длинной биографии. Но даже тогда он еще не закончил: история дошла только до написания Флобером «Мадам Бовари». Четвертый том был запланирован, но так и не появился. Это разочаровывает, но еще большая проблема заключается в том, что существующие тома почти полностью нечитабельны.

Но по крайней мере одному человеку это сочинение понравилось. Симона де Бовуар прочитала его в черновом варианте, как и все книги Сартра. Она перечитывала биографию еще несколько раз. Затем написала в своих мемуарах:

Я не знаю, сколько раз я перечитывала L’idiot de la famille, читая длинные фрагменты не по порядку и обсуждая их с Сартром. Летом 1971 года в Риме я снова прошла ее от первой до последней страницы, читая часами напролет. Ни одна из других книг Сартра не казалась мне столь восхитительной.

Хотелось бы мне увидеть то, что видела Бовуар. Я пыталась — я редко начинала книгу с таким желанием ее полюбить, но это желание не оправдалось. У меня глаза на лоб лезут от благоговения перед заслугами переводчицы Кэрол Косман, которая потратила тринадцать лет на то, чтобы тщательно перевести все произведение на английский. Я не так впечатлена Сартром, который явно решил, что сама природа проекта исключает пересмотр, шлифовку или любую попытку внести ясность.

Тем не менее у книги есть и достоинства. Время от времени в этом первичном хаосе вспыхивают молнии, но и они не оживляют его, да и найти их можно, лишь копаясь в трясине до тех пор, пока это не осточертеет.

В один из таких моментов, говоря о силе взгляда, Сартр вспоминает, что присутствовал при сцене, когда группа людей разговаривала о собаке, — вариант сцены, описанной Левинасом в лагере, где собака радостно смотрела на людей. На этот раз, когда люди смотрят на эту собаку, она понимает, что обращают на нее внимание, но не может понять почему. Она волнуется и смущается, встает, направляется к ним, останавливается, скулит, а затем лает. Как писал Сартр, он, кажется, «чувствует на себе всю ту странную взаимную мистификацию, которую представляют собой отношения между человеком и животным».

Сартр редко делает комплимент другим животным, признавая их формы сознания. До сих пор он неявно относил их всех к царству «в-себе», наряду с деревьями и бетонными плитами. Но теперь, похоже, его точка зрения изменилась. Животные могут быть не полностью сознательными — но, возможно, люди тоже не являются таковыми, и, возможно, именно это Сартр имеет в виду, говоря о том, что он ведет нас к краю сновидений.

Интерес Сартра к бессознательному или полусознательному разуму своих героев возник задолго до книги Флобера. К концу «Бытия и ничто» он рассмотрел идею о том, что наша жизнь может быть организована вокруг проектов, которые истинно наши, но которые мы не до конца понимаем. Он также призвал к новой практике экзистенциалистского психоанализа, которая должна быть основана на свободе и на бытии в мире. Сартр никогда не принимал фрейдистскую картину психики как расположенной слоями, от бессознательного вверх, как будто это кусок пахлавы или геологический осадок, подлежащий изучению; он также не соглашался с главенством секса. Однако проявлял все больший интерес к менее проницаемым зонам жизни и к нашим таинственным мотивам. Его особенно интересовало то, как Фрейд — подобно ему самому — менял и совершенствовал свои идеи по мере того, как развивался. Фрейд был мыслителем такого же монументального масштаба, как и он; Сартр уважал это — и, конечно, тоже был прежде всего писателем.