В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Работы Брентано, до сих пор хранящиеся в архиве в Праге, тем временем пережили отдельное приключение. Когда в марте 1939 года Гитлер перешел от Судетской области к оккупации остальной Чехословакии, группа ученых и архивистов собрала большую часть его бумаг и вывезла их из страны на последнем гражданском самолете. Бумаги оказались в библиотеке Хоутона в Гарвардском университете и хранятся там по сей день. Немногочисленные папки, оставшиеся после него, немецкие солдаты выбросили из окна архива, и теперь они в основном утеряны.

Архивы Гуссерля пережили войну и по большей части все еще находятся в Лувене, вместе с его библиотекой. Они занимают исследователей уже более семидесяти пяти лет и позволили создать сборник под названием «Гуссерлиана». На сегодняшний день он включает в себя сорок два тома собрания сочинений, девять томов дополнительных материалов, тридцать четыре тома различных документов и переписок, а также тринадцать томов официальных английских переводов.

Одним из первых, кто приехал в Лувен, чтобы ознакомиться с архивом, был Морис Мерло-Понти, который уже хорошо знал ранние работы Гуссерля и прочитал о неопубликованных рукописях в статье в Revue internationale de philosophie. В марте 1939 года он написал письмо, чтобы договориться о визите к Ван Бреда для изучения вопросов, связанных с феноменологией восприятия. Ван Бреда принял его, и Мерло-Понти провел незабываемую неделю апреля в Лувене, погрузившись в неизданные и неопубликованные главы, которые Гуссерль намеревался добавить к «Идеям», а также к «Кризису европейских наук и трансцендентальной феноменологии».

Эти поздние работы Гуссерля отличаются по духу от ранних. Для Мерло-Понти они свидетельствовали о том, что в последние годы жизни Гуссерль начал отходить от своей интроспективной, идеалистической интерпретации феноменологии в сторону менее изолированной картины того, как человек существует в мире рядом с другими людьми и погружен в чувственный опыт. Мерло-Понти даже задавался вопросом, не перенял ли Гуссерль кое-что из этого у Хайдеггера — довольно спорная интерпретация. Можно усмотреть и другие влияния: из социологии и, возможно, из исследований Якоба фон Икскюля о том, как различные виды животных воспринимают свою «среду обитания», или Umwelt. Независимо от источника вдохновения, новое видение Гуссерля включало размышления о том, что он называл Lebenswelt, или «жизненный мир» — тот едва заметный социальный, исторический и физический контекст, в котором происходит любая наша деятельность и который мы обычно принимаем как должное. Даже наше тело редко требует сознательного внимания, однако ощущение того, что мы существуем в нем, является частью почти каждого нашего опыта. Когда я передвигаюсь или протягиваю руку, чтобы что-то схватить, я чувствую свои конечности и расположение моего физического «я» в мире. Я чувствую свои руки и ноги изнутри; мне не нужно смотреть в зеркало, чтобы увидеть, как они расположены. Это известно как «проприоцепция» — восприятие себя, — и это важный аспект опыта, который я обычно замечаю только тогда, когда что-то идет не так. Когда я сталкиваюсь с другими, говорит Гуссерль, я также неявно осознаю их как существ, имеющих «свой личный окружающий мир, ориентированный вокруг их живых тел». Тело, жизненный мир, проприоцепция и социальный контекст — все это интегрировано в текстуру мирского бытия.

Можно понять, как Мерло-Понти увидел в новом увлечении Гуссерля признаки хайдеггеровского бытия-в-мире. Были и другие связи: поздние работы Гуссерля показывают, что он, как и Хайдеггер, рассматривает длительные процессы в культуре и истории. Но тут между ними есть и большая разница. Хайдеггеровские труды по истории бытия пронизаны тоской по некоему родному времени, по утраченной эпохе или месту, к которому философия должна быть отслежена и из которого она должна возродиться. Зачастую мечты Хайдеггера о доме вызывают в памяти лесистый германский мир его детства с его ремеслами и молчаливой мудростью. Иногда он вызывает в памяти архаичную греческую культуру, которую он считал последним периодом, когда человечество философствовало должным образом. Хайдеггер был не одинок в своем увлечении Грецией; среди немцев того времени это была своего рода мания. Но другие немецкие мыслители чаще всего фокусировались на расцвете философии и учености в IV веке до нашей эры, на временах Сократа и Платона, тогда как Хайдеггер считал это периодом, с которого все пошло не туда. Для него философами, которые по-настоящему соединились с бытием, были досократики, такие как Гераклит, Парменид и Анаксимандр. В любом случае, в работах Хайдеггера о Германии и Греции чувствуется настроение человека, жаждущего вернуться в глухой лес, в детскую невинность и в темные воды, где зародились первые аккорды мысли. Назад — в то время, когда общество было простым, искренним и поэтичным.