В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Гуссерлю неинтересны были подобные поиски земли обетованной. В своих работах по истории он обращался к более сложным периодам, особенно к тем временам, когда культуры сталкивались друг с другом в ходе путешествий, миграций, исследований или торговли. В такие периоды, писал он, люди, живущие в своей культуре или «домашнем мире» (Heimwelt), встречают людей из «чужого мира» (Fremdwelt). Для этих людей их родной мир является родным, а другой — чужим. Шок от встречи взаимный, и он пробуждает каждую культуру к удивительному открытию: их мир не является чем-то бесспорным. Путешествующий грек обнаруживает, что греческий жизненный мир — это всего лишь греческий мир и что существуют также индийский и африканский миры. Увидев это, представители каждой культуры приходят к пониманию того, что они в целом являются «мировыми» существами, которые не должны ничего принимать как должное.

Таким образом, для Гуссерля кросс-культурные контакты в целом хороши, поскольку они побуждают людей к самоанализу. Он подозревал, что философия зародилась в Древней Греции не потому, как это представлял себе Хайдеггер, что греки имели глубокие, устремленные вглубь себя отношения со своим бытием, а потому, что они были торговым народом (хотя иногда и воинственным), который постоянно соприкасался с внешним миром.

Эта разница подчеркивает контраст между идеями Гуссерля и Хайдеггера в 1930-е годы. В то десятилетие Хайдеггер все больше обращался к архаике, провинциальности и устремленности вовнутрь, о чем свидетельствует его статья о том, почему он не переехал в Берлин. В ответ на те же события Гуссерль повернулся к внешнему миру. Он писал о своих мирах в космополитическом духе — и это в то время, когда слово «космополит» стало оскорблением, часто понимаемым как «еврей». Он был одинок во Фрайбурге, но использовал свои последние выступления 1930-х годов в Вене и Праге, чтобы обратиться с призывом к международному научному сообществу. Видя вокруг себя социальный и интеллектуальный кризис, Гуссерль призывал деятелей науки к совместной работе против растущего иррационализма и мистицизма, против культа всего местного, чтобы спасти дух Просвещения — всеобщего разума и свободного знания. Он не ожидал, что кто-то вернется к невинной вере в рационализм, но утверждал, что европейцы должны защищать разум, поскольку если его потерять, то вместе с ним будет потерян континент и весь культурный мир.

В своем эссе 1933 года «Онтологическое таинство и конкретное приближение к нему» Габриэль Марсель представил прекрасный образ, отражающий взгляд Гуссерля на то, что могут для нас сделать встречи с иным и международные связи. Он писал:

…мне лично понятно из опыта, как может от незнакомого, случайно встретившегося человека исходить призыв, которому ты не можешь противостоять, он способен спутать все, казалось бы, устоявшиеся перспективы, — так порыв ветра мог бы смешать все упорядоченные планы декорации: что казалось близким, становится бесконечно далеким; чаще всего эти бреши сразу же заполняются снова…[44]

Смена декораций и резкая перенастройка перспектив характеризуют многие неожиданные встречи, описанные в этой книге: открытие Брентано Хайдеггером в юности, открытие Гуссерля Левинасом в Страсбурге, открытие Гуссерля (и Левинаса) Сартром через Раймона Арона в Bec-de-Gaz — и многое другое. Открытие Мерло-Понти поздних работ Гуссерля в 1939 году было одним из самых плодотворных среди этих открытий. Во многом благодаря этой единственной неделе чтения в Лувене он разработает свою изысканную и богатую философию человеческого воплощения и социального опыта. Его работа, в свою очередь, повлияет на поколения ученых и мыслителей, и по сей день соединяя их с Гуссерлем.

Гуссерль прекрасно понимал ценность своих неопубликованных работ, незаконченных, хаотичных и едва разборчивых, для потомков. Он писал другу в 1931 году: «Самая большая и, как я считаю, самая важная часть труда всей моей жизни по-прежнему лежит в моих рукописях, едва поддающихся изучению из-за их объема». Наследие Гуссерля было почти самостоятельной формой жизни: биограф Рюдигер Сафрански сравнил его с сознанием моря в романе Станислава Лема «Солярис»[45]. Сравнение вполне уместно, поскольку море Лема общается, вызывая идеи и образы в сознании людей, которые к нему приближаются. Архив Гуссерля оказывал свое влияние примерно тем же способом.