В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

Тем временем в Трире, в Рейнланд-Пфальце, недалеко от границы с Люксембургом, Сартр был жив и здоров и находился в лагере для военнопленных Шталаг 12Д. Он тоже погрузился в чтение трудной книги: «Бытие и время». Работа Хайдеггера помогла ему найти утешение ранее, в 1938 году. Теперь, когда Сартр читал ее более внимательно и продолжительно, он нашел в ней идеальное вдохновение для потерпевшей поражение страны. Философия Хайдеггера отчасти выросла из унижения Германии в 1918 году; теперь она обращалась к униженной в июне 1940 года Франции. По мере чтения Сартр работал над собственными философскими заметками, которые перерастали в книгу. В одном из многочисленных коротких писем, которые пытался отправить де Бовуар 22 июля 1940 года, он постскриптумом добавил: «Я начал писать метафизический трактат». Он станет его величайшим произведением: L’être et le néant («Бытие и ничто»). В тот же самый день, когда он об этом написал, к своему облегчению, получил сразу семь писем от де Бовуар. Затем его письма стали доходить и до нее, и они, наконец, снова начали общаться. А потом Сартр сбежал.

Побег был не очень эффектным, зато простым и удачным. Из-за проблем со зрением он читал лишь одним глазом. Иногда глаза болели так сильно, что он пытался писать с закрытыми глазами, и его почерк блуждал по странице. Но глаза давали ему возможность сбежать. Сославшись на необходимость лечения, он достал медицинский пропуск, чтобы посетить офтальмолога за воротами лагеря. Удивительно, но ему разрешили выйти, просто предъявив пропуск, и он больше никогда не возвращался.

Глаза Сартра на самом деле несколько раз спасали ему жизнь. Сначала они освободили его от участия в боевых действиях, затем спасли от принудительного нацистского труда, а теперь дали ему билет на выход из Шталага. За это благословение пришлось заплатить в долгосрочной перспективе: экзотропия может вызвать определенную усталость и трудности с концентрацией внимания, что, возможно, способствовало его более поздней пагубной склонности к самолечению стимуляторами и алкоголем.

Теперь же он был свободен. Сартр отправился в Париж и приехал туда довольный собой и одновременно растерянный. В течение нескольких месяцев он был вынужден находиться рядом с другими заключенными весь день и всю ночь и, к своему удивлению, обнаружил, что ему было приятно быть в солидарности и единении со своими товарищами. В лагере отсутствовала борьба за личное пространство. Как он писал позже, границей его пространства была его собственная кожа, и даже во сне он всегда чувствовал чью-то уткнувшуюся в него ногу или руку. Но это не беспокоило: эти другие были частью его самого. Раньше для него была бременем физическая близость, так что это было откровением. Теперь, вернувшись в Париж, он почувствовал, что откладывает момент возвращения к прежней жизни:

В первый вечер свободы, чужой в родном городе, еще не успевший связаться со старыми друзьями, я распахнул дверь кафе. Внезапно я испытал страх — или что-то очень похожее. Я не мог понять, как эти приземистые, выпуклые здания могут таить в себе какую-либо угрозу. Я потерялся; редкие выпивохи казались мне дальше звезд. Каждый из них занимал огромный участок скамьи, целый мраморный стол… Если эти люди и казались мне недоступными, то только потому, что я больше не имел права положить руку на их плечо или ляжку или назвать кого-то из них «толстомордым». Я снова вошел в буржуазное общество.

Казалось, что Сартр уже никогда не будет таким спокойным и счастливым, каким он был в плену.

При встрече с Сартром де Бовуар ликовала недолго, а затем была откровенно взбешена тем, как он начал осуждать все, что она делала, чтобы выжить. Он допрашивал ее: покупала ли она вещи на черном рынке? «Иногда немного чая», — отвечала она. А как насчет бумаги, подтверждающей, что она не еврейка и не масон? Нельзя такое подписывать. По мнению де Бовуар, это показывает, насколько изолирован от мира был Сартр, находясь в лагере. Ему нравилось клясться в нерушимом братстве со своими товарищами, потираясь об их ляжки и плечи, но жизнь в Париже была другой — не такой «буржуазной», как он хотел бы, и более тяжелой психологически. Удивительно, но в этот момент де Бовуар в своих мемуарах позволяет себе критиковать Сартра. Однако он быстро умерил пыл. Сартр оказался счастлив есть ее рагу из мяса с черного рынка, и он адаптировался, чтобы жить дальше, и даже смог публиковаться в условиях нацистской цензуры.