В когтях германских шпионов

Ежегодно Арканцев покупал на несколько тысяч картин. Покупал с разбором и вкусом. Эти благоухающие «валуевские» бакены отлично были знакомы и евреям — торговцам в Александровском рынке, и антикварам покрупнее, занимающим целые бельэтажи на бойких и шумных улицах.

В этом мире Леонид Евгеньевич пользовался известностью. Уже весь громадный кабинет его был увешан картинами. И в других комнатах — рама к раме, холсты всевозможных величин. II некуда было вешать, а он все покупал, и не хватало воли удержаться, поставить наконец точку.

А между тем во всем остальном он обладал характером изумительной твердости.

Торговцы картинами часто обжигались на нем. Разлетится этакий шустрый господин:

— Ваше превосходительство! Только для вас и берёг как зеницу ока. Жемчужина! Извольте посмотреть! Рубенс, настоящий Рубенс!..

Леонид Евгеньевич, вооружившись очками и, по близорукости, водя благообразным носом своим по темному холсту, из которого неясно проступала сливочно-розовая жирная, как у мамки, грудь, через нисколько минуть переводил свой «фарфоровый» взгляд на шустрого господина, явно покушавшегося на его карман.

— Милейший… Унесите эту дрянь…

— Как дрянь? Помилуйте, ваше превосходительство… Чистейший Рубенс… Одни телеса чего стоят!..

— Вот именно, в данном случае ровно ничего не стоят. Ни рисунка, ни формы, ни тона… Подделка! Грубая подделка. Освободите меня от этой… мазни…

Провести Арканцева было не так уж легко.

Зато с каким наслаждением уходил он в созерцание нового, действительно стоящего приобретения.

Вот и сейчас, в это воскресное утро, — не надо спешить в министерство — он любовался портретом в ореховой золоченой раме, прислонив его к спинке монументального кожаного дивана.

На письменном столе задребезжал телефон.

Арканцев с недовольной гримасою снял трубку и нарочно измененным голосом спросил:

— Кто изволит говорить?

— Здравствуй, Леонид Евгеньевич. Не притворяйся, пожалуйста, Герасимом. Это я, Криволуцкий. Можно к тебе сейчас приехать?

— Дело?

— И даже очень — дело!..

— Приезжай…

Через десять минут Вовка входил в кабинет.

Леонид Евгеньевич стоял на коленях перед мужским портретом молодого гусара двадцатых годов, с отважным взглядом, энергичным поворотом головы и мятежной копною волос.

— Поди сюда, Вовка! — не меняя позы и не оборачиваясь окликнул Арканцев. — Гляди! Настоящий Кипренский. Тут уже никаких сомнений. Эта горячая живопись. Эта сила и размах Рубенса, и тончайшее благородство Ван-Дейка. Сколько романтизма! Какой взлёт! Наверное, один из героев Бородина… Потом брал Париж, в пятнадцатом году, а затем, почём знать, быть может, попал в декабристы…

— Действительно, хорошая вещь, — согласился Вовка, знавший толк в живописи. — Поздравляю. Сколько?

— Угадай!

— По случаю… Рублей… рублей двести?

Арканцев поспешно встал с колен и, гордый своей любительской удачею, бросил с вызовом:

— Семьдесят пять, мой друг… Семьдесят пять!

— Гроши! Вдвойне поздравляю…

Вдруг — о волшебное превращение! С трансформаторской быстротою исчез восторженный любитель, и перед Вовкою был уже холодный, корректный чиновник, с душою, застегнутой на все пуговки. Леонид Евгеньевич вперил в Криволуцкого свой «фарфоровый» взгляд:

— Что-нибудь новое?.. Какие-нибудь факты?..

— Взгляни…

Вовка протянул ему конверт, из которого Ленька вынул одиннадцать фотографических снимков.

— Было двенадцать. Но последний испорчен…

— Да-да. Узнаю. «Огнедышащий Дракон». Кто снимал?..

— Представь, графиня Тригона.

— Как они очутились у тебя?

— Вообрази, до курьёзного просто. Случай! Надо тебе сказать, я имею удовольствие жить по соседству в одном коридоре с этой адски соблазнительной дамой. Мы с нею познакомились у княгини Долгошеевой. Ты знаешь, я не фат и не люблю хвастать, но, кажется, я произвёл на нее впечатление… В её взгляде я угадывал нечто большее, ну, ты меня понимаешь… А когда под столом наши колени касались, она не спешила отодвинуть их. Я тоже не спешил… и, что это было за электричество!.. От этих прикосновений…

— Послушай, мой друг, нельзя ли сократить этот эротический элемент? Ближе к делу!