В когтях германских шпионов

Обрывки желаний и мыслей короткими зигзагами запрыгали под черепом Пенебельского… Война… Этот Флуг — шпион, скрывается… И если донести, его схватят… Надо выиграть время… Он пойдёт к другому телефону… И Пенебельский нерешительно, с усилием встал:

— Вы мне позволите?.. Там ждут… Через две минуты я к вашим услугам.

— Сидите! Сидите и ни с места!.. Иначе я придушу вас, как поросенка, и вы не успеете даже хрюкнуть. Я был лучшего мнения о вас, Пенебельский, то есть не о вас, а об мозговом аппарате вашем. А вы оказываетесь самодовольным глупцом. Неужели вы полагаете, что, едучи к вам, я не знал, с кем имею дело? Если б я через час не вернулся, то ваши обе расписки о пожертвованиях на германский воздушный флот, хранящиеся в надёжных руках, немедленно были бы представлены, куда следует. Понял?.. А это чем грозит?.. Арестантскими ротами!

Ольгерд Фердинандович, вновь утративший дар слова, обмяк с опущенной головою в своём кресле времён Империи.

— Теперь слушай внимательно… Даю тебе сроку два дня. По истечении этого времени два миллиона золотом, непременно золотом, должны быть закупорены в особом ящике. За этим ящиком послезавтра вечером, между одиннадцатью и двенадцатью, приедет один человек. Никаких засад, никаких выслеживаний, ничего! Малейшая попытка и — арестантские роты!..

Флуг не спеша надел седой парик, прицепил бороду, и опять это был старый граф Бранденбург. Он молча встал, выразительно, молча погрозил обмякшему, в холодной испарине, Пенебельскому тростью и медленно вышел из кабинета…

11. Туда…

Умер старый князь…

Как-то неожиданно умер. Для всех близких — неожиданно. Хотя все знали, что старого князя уже несколько лет гложет грудная жаба. Но как бы то ни было, никогда не поймешь, да и вообще ее трудно понять — смерть человека с виду здорового, крепкого. За день до того, как слечь и застынуть навеки, ходил, говорил и даже кричал на дворника, чем-то проштрафившегося…

Умер за несколько дней до объявления войны с немцами, которых он так терпеть не мог. Умер, и все домашние растерялись. Потрясенная горем княгиня плакала, вся в чёрном, постаревшая сразу на несколько лет и вряд ли в первые, самые острые дни своего горя сознавшая всё происходящее кругом. Дмитрия не задела смерть отца глубоко. Самый эгоистический народ — влюблённые. Дмитрий, с головой влюбленный в старшую маркезину, ничего знать не хотел, выходившего из рамок его чувства. Дома бывал редким гостем, норовя из полка уехать прямо в Петроград, чтобы вернуться только с последним поездом!..

Княжна Тамара, находившаяся всецело во власти новых, таких для неё жутких и манящих переживаний интересного романа с Каулуччи, тоже сделавшаяся эгоистической, нашла, однако, в себе, как женщина, что-то мягкое, нежное и тоскующее по отношению к утрате. Если при жизни отец бывал суров, деспотичен, а следовательно, тяжёл и неприятен, смерть сгладила все эти шероховатости. Княжна каялась, отыскивая в памяти случаи, когда резко и непочтительно возражала отцу. И она, как и мать, надела все черное, и это шло и к её неправильному японскому личику с зеленоватыми глазами, и к нежной белизне точеной шейки.

Солнцев-Насакин Василий, уланский поручик, на своих плечах вынес все досадные похоронные хлопоты. Хлопоты, где на каждом шагу — бездна самых непредвиденных мелочей. В натуре Василия было что-то хозяйственное, обстоятельное, всегда и везде стремившееся терпеливо доводить все до конца. Добросовестно лежа на полу, два месяца рисовал Василий на гигантском картоне древо Солнцевых-Насакиных. С таким же усердием заказывал он гроб старому князю. До мелочей тщательно продумал, во что надо одеть покойника, остановился на известном количестве певчих, чтоб их было не много и не мало, и сам разослал им же составленные публикации о смерти отца в наиболее ходкие газеты. И все шло гладко, потому что взялся за дело Василий. В его аккуратности было что-то немецкое. Да он и гримировался под немца, щеголяя выправкою германского кавалериста. И когда он шёл зимою в светло-сиреневом пальто, с узеньким, стоячим, каракулевым воротником, в фуражке, надвинутой на глаза, и с дном, которое немногим превосходило околыш, издали можно было принять Василия, к тому же светлого блондина без бороды и усов, за какого-нибудь прусского драгуна. И он гордился этим. К слову сказать, Василий удивительно похож был, как две капли воды, на германского кронпринца. Тот же нос, та же линия губ, вытянутое лицо и срединный пробор жиденьких, светлых волос. В пальто и в уланском кивере это сходство усугублялось.

Полковые товарищи называли князя Василия «германоманом». Василий ничуть не обижался, наоборот, испытывал даже некоторое удовольствие.

Но когда объявили мобилизацию, и, едва успев похоронить отца, Василий спешно, телеграммой вызванный, помчался в свой полк, все его «германоманство» сняло, как рукой, вдруг. И он весь так и горел желанием бить «проклятых немцев».