В конце пути

Фургон затормозил на жилой улице – такие улицы есть где угодно. Окраины Мехико начинались и заканчивались, начинались и заканчивались много-много раз, по мере того, как город рос и каждые пять лет сметал свои дальние рубежи; внешние границы очень быстро становились внутренней частью столицы, внутренняя часть обретала статус делового кипучего центра, а деловой кипучий центр переживал кризис, поскольку интересы смещались к очередному новому коммерческому проекту, его возводили на землях, где раньше была трясина, а теперь погребенные под почвой кости ацтеков обеспечивали строительству крепкий фундамент.

Бетонные дома цвета вареных креветок выглядели относительно новыми, сквозь плиты лезли к солнцу ненасытные сорняки; одну длинную стену украшали граффити: огромные зеленые чудища нависали над добычей, летающие герои комиксов сжимали в руках меч невероятной длины, чьи-то ладони тянули к кроваво-красному солнцу пальцы, серые от пыли и растрескавшиеся от старости. Над улицей зигзагом нависала линия электропередачи, от нее ответвлялись тысячи проводов и убегали в раскрытые окна, где играли телевизоры. Асфальт на дорогах отсутствовал, посредине шла неглубокая сточная канава, упиралась в квадратную дыру, на которую когда-нибудь приладят канализационный люк. Сквозь распахнутую дверь долетел женский смех – громкий и пронзительный, точно звон бьющейся скрипки; смех перерос в истерические всхлипы и икоту – видимо, какая-то безумно смешная шутка довела женщину до полного исступления.

Чарли, по-прежнему с мешком на голове, мало что различал вокруг, пока его тащили по улице. Какой-то прохожий быстро перешел на другую сторону и отвел глаза. Из окна выглянула девочка-подросток, ахнула, подозвала подружку, спросила, что делать; подружка посоветовала звонить в полицию, и девочка позвонила, однако ее сочли телефонной хулиганкой и патруль не прислали. Впрочем, если бы и прислали, это вряд ли бы помогло.

За угол, в открытую дверь. Низкий гул голосов, воздух жарче и суше, нарастающая музыка… фолк-рок? Нет, если прислушаться, то за акустической гитарой можно разобрать ударные и клавишные:

– …я вверяю себя тебе, я вверяю себя тебе, ты мой творец…

Голоса стали громче, и музыка тоже, сквозь мешок забрезжил свет – непонятный, не от лампы, не от автомобильных фар. Чарли остановила чья-то рука, мешок сняли, и Чарли узрел

Смерть.

Нет – не Смерть.

Лицо у нее – белая кость, без глаз, без языка, широкая зубастая улыбка. На голове – небесно-голубой капюшон в обрамлении мелких белых цветов. Плечи и тело – всего-то четыре фута росту – окутаны голубой и розовой тканью и окольцованы пластмассовыми венками и леской, на которых висят клочки бумаги и денежные подношения, банкноты (песо) и фотографии близких: улыбающиеся дети, отсутствующие мужья, больные товарищи и жены машут с больничных коек. У ног создания – алтарь, уставленный свечами, пивными банками, текилой, блюдами с рисом и фасолью; в маленьких черных плошках тлеет фимиам, толстая сигарета с марихуаной наполняет помещение мягким серовато-зеленым дымом. В одной руке создание держит земной шар, пластмассовый, с дырочками от креплений; в другой – пистолет дулом в пол.

Раньше комната, видимо, была гостиной или кухней, ее расширили, выбив стену, и подперли провисший потолок лесами. Теперь зал вмещал около сорока человек; кто-то стоял на коленях, кто-то прижимал руки к груди. В углу сидели в инвалидных креслах две пожилые дамы и мужчина, место для них выбрали заботливо, и ничто не загораживало им статую. На полу у своих ног Чарли заметил лужицу крови. Сердце его подскочило к горлу да там и осталось – он увидел обезглавленную курицу, жизнь ее по каплям стекала в желтую миску у двери, через которую Чарли вошел. Одни люди держали свечи, другие довольствовались зажигалками, пламя мигало и потрескивало в такт дыханию молящихся, а те исступленно бормотали, возносили молитвы Госпоже ночи, Белой дочери, самой Санта Муэрте, да славится имя ее.

Чарли стоял впереди всех. Никто и не думал на него нападать, никто не обращал на него внимания. При желании он мог бы протянуть руку и просунуть палец в пустую глазницу идола. Похитители Чарли уже уходили, задержался лишь один, преклонил колени, перекрестился, поцеловал четки и поспешил за остальными. Музыка стала чуть другой, к прежнему гнусавому фолку добавился отчетливый ритм рока.

– …он один открывает школы, он один дает нам злато, он один, он один…

Чарли отважился повернуть голову, окинул взглядом молящихся.