В конце пути

Немощные старики кивают в такт песне, слышной только им; пятилетний ребенок играет распятием. Женщины – черные кожаные юбки туго обтягивают ягодицы, невесомые блузки нараспашку, яркая помада, маленькие сумочки; кое-кто из мужчин тоже в коктейльных платьях, из-за высоких каблуков икры непривычно напряжены, длинные завитые волосы собраны в высокую прическу. Вон раскачивается на каблуках таксист, а там – парочка музыкантов, глаза большие, зрачки еще больше. Несколько уличных мальчишек, белые жилетки, приспущенные джинсы, бедра наружу, лица привыкли к свирепому выражению, за поясом гордо торчит пистолет, знак принадлежности, знак власти, их единственная суть, глаза прикрыты, губы шепчут молитву. Горстка мусорщиков, и с ними их вечный спутник, зловоние; у двери – коленопреклоненный полицейский, оплакивает неведомые грехи, его успокаивающе поглаживает по плечу женщина.

Сюда, в этот храм во тьме, стекались дети ночи. Обездоленные люди; очень странные прихожане, отвергнутые кафедральными соборами и надменными епископами; любовники, скрывающие свою привязанность; ночные бабочки обоих полов; женщины, тянущие лямку на безымянной ниве; мужчины, на чьи молитвы не способно ответить ни одно другое божество. Все они шли сюда и преклоняли колени перед нею, единственной любящей их святой; перед той, которая звалась Миктлантекутли, Костлявой госпожой, Священной девой, Смертью в цветах.

Чарли вновь посмотрел на статую, и ему вдруг стало смешно, однако он слышал шепот молитв, летящих со всех сторон, и не смеялся.

Тут между Чарли и костлявой статуей шагнула женщина – пять футов в высоту и пара футов в ширину – со свирепым взглядом, в руках она держала окровавленный кухонный нож. Стоило ей заговорить, и зал враз умолк, многие встали на колени, приложили ладони сперва ко лбу, потом к сердцу.

– Радуйся, Мария, благодати полная. Господь с тобою. Благословенна ты в женах, и благословен плод чрева твоего, Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей, аминь.

– Аминь, – прошептал зал.

– Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша. К тебе взываем в изгнании, к тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез…

– Аминь.

– Душа Христова, освяти меня. Тело Христово, спаси меня. Кровь Христова, напои меня своим вином.

С этими словами женщина вынула из желтой миски куриную тушку, отшвырнула ее в сторону, точно использованную салфетку, одной рукой подняла миску и отпила. Затем протянула миску Чарли, и тот вдруг с ужасом понял, что больше рядом с женщиной никого нет. Только Чарли. Он помотал головой, женщина молча протянула миску вновь, обожгла его темными глазами. На ней не было ритуальных одежд – простая зеленая футболка, джинсы и шлепанцы. Чарли даже различил очертания мобильного телефона в кармане джинсов. Женщина настойчиво подтолкнула миску к Чарли, он покосился на окровавленный нож, взял миску, закрыл глаза и поднес ее к губам. Кровь еще не остыла, поэтому губы не ощутили ни тепла, ни холода – ничего; и лишь когда по языку скользнул тоненький ручеек, Чарли понял, что все-таки влил в себя несколько капель. Резко подкатила тошнота, он сунул миску назад женщине, чтобы скрыть рвотный позыв, отвел глаза. Рот наполнился горячей слюной, Чарли покатал ее между зубов, разбавляя кровь, встретил пристальный взгляд женщины – и глотнул.

Она удовлетворенно кивнула и отставила миску на пол.

– Diesirae, diesilla. – Женщина запела, и ее голос, сильный меццо-сопрано, поразил Чарли своей мощью. – Solvetsaecluminfavilla…[14]

Он так и стоял с окровавленными губами, боролся с умопомрачительным желанием вытереть их рукавом, слушал, и вдруг… Вдруг Чарли ощутил, как музыка входит в него, проникает в некий потаенный уголок, который уже давным-давно отгородился от остальных чувств, в тихий священный уголок, и оттуда что-то растет, подступает к самому горлу и нашептывает:

– Mors stupebit et natura… – Смерть сражена, и в природе волненье, всякую тварь теперь ждет пробужденье, вынесет скоро судья ей решенье…

Голос женщины заполнил Чарли целиком. Казалось, она поет лишь для него. Как жаль, что нельзя записать, нельзя удержать ее голос навеки… Нет, не жаль, наоборот, хорошо: пусть все останется между ними, этот удивительный миг, и волшебное песнопение святой, у которой вместо головы череп, песнопение молчаливому божеству, отверженной церкви, пастве во тьме, Чарли, Смерти.

Женщина пела, и Чарли захотелось подхватить, добавить гармонии, которая расцветала в душе в такт мелодии, и он стал петь мысленно. Интересно, слышит ли женщина, как это красиво? Наверное, слышит. Где, в каких еще церквях, поют такое?

– Judicandus homo reus… – Грешник, которого будут судить, так пощади его, Боже, милосердный Господи Иисусе, даруй им покой, аминь.

– Аминь.