В краю мангров

Эта приспособленность придает их поведению обманчивую видимость осмысленности. А процесс, который сделал их такими, представляется выражением мудрости и прозорливости. Точно в основе всей этой целесообразности лежит чей-то замысел. И когда наблюдаешь самые яркие примеры приспособляемости, так и подмывает всплеснуть руками и воскликнуть:

— Ах, как мудро и целесообразно все создано!

Самая простая и самая примитивная реакция. Впрочем, еще хуже ни на что не реагировать и ничему не удивляться, по примеру бездумно пасущейся в клевере коровы.

Смысл, порядок, цель? Крачка или фрегат — образцы приспособления к морской среде. Но то же можно сказать о плезиозавре Elasmosaurus, абсолютном рекордсмене мира по числу шейных позвонков (семьдесят шесть), или о летающем ящере Pteranodon ingens: сам он был чуть больше лебедя, а размах его крыльев достигал восьми метров.

Они обитали в морской среде, очень похожей на современную, и были к ней отлично приспособлены; вполне возможно, что они жили в здешних водах. Нам известно, что они вымерли в конце мелового периода, от восьмидесяти до ста миллионов лет назад. II не оставили никаких потомков. Стоило условиям жизни чуть перемениться, и сказке пришел конец. Так где же «смысл»?

Не будь все эти птицы да и другие твари: малярийные комары, глисты, бациллы проказы, маленький сом Schultzichthys gracilis из бассейна Ориноко, который забирается в жабры крупных сомов и сосет из них кровь, — так приспособлены к своей естественной среде, их бы не было на свете. Они потомки родителей, выживших потому, что наследственный код в сочетании с благоприятными мутациями позволил им приспособиться к среде.

Неприспособившихся форм вы просто не увидите, потому что все потомки, не наделенные достаточной приспособляемостью, исчезают подобно Pteranodon, Elasmosaurus и множеству других. Только обладающие приспособляемостью выживают и продолжают свой род. Они процветают и совершенствуются в определенном направлении, пока среда, к которой они приспособились, не изменится слишком резко.

А все зависит от того, утратили ли они свою пластичность, способность эволюционировать в другом направлении, или нет, смогут ли постепенно, на протяжении ряда поколений, «переделаться», приспосабливаясь к новым условиям. Если гибкость сохранилась, они более или менее «целесообразно» меняются вместе со средой, и все кончается хорошо — до поры. Когда происходит раздел жизненного пространства да притом возникает географическая и экологическая изоляция, линия развития может, так сказать, разветвиться на множество форм со своим отдельным ареалом.

Примером могут служить сомы и харациновые: только в Южной Америке известно больше тысячи видов этих рыб. Или рыбы семейства Cichlidae, которых в озере Танганьика насчитывается сто семьдесят четыре вида.

Если же пластичность утрачена, выживут лишь те, которые оказались в немногих на нашей планете местах с устойчивой средой. Так появляются интересные, «достопочтенные» реликтовые формы: скажем, слепой протей, обитатель подземных вод Далмации и Каринтии, или двоякодышащие рыбы, живущие в некоторых тропических болотах, или брахиопод Lingula, приспособленный к определенному типу морского дна.

Остальные формы вымирают и переходят из области зоологии в область палеонтологии.

Рано или поздно потомки другой линии заполнят образовавшуюся пустоту. Так, место рыбоящеров, мезозавров и плезиозавров миллионы лет спустя заняли киты, дельфины и косатки.

Миллионы лет идут насмарку, сотни тысяч жизненных форм гибнут. Какое уж тут планирование, скорее слепая случайность… Хотя нам порой чудится, что развитие жизни подчиняется некоему разуму.

«Чудится» — в этом все дело. Странно только, что понадобился гений Дарвина, чтобы понять это. И невероятное терпение Дарвина, чтобы собрать убедительные доказательства.

Что бы ни говорили всякие виталисты, финалисты и прочие метафизики, органическая жизнь не отделена неодолимым барьером от прочей материи, а вернее, от суммы: материя плюс энергия. Жизнь, как и вся вселенная, просто-напросто процесс во времени, цепь явлений, определяемых свойствами некоторых молекулярных сочетаний. Цепь явлений, которые мы называем биологической и химической эволюцией.

Как-то даже трудно представить себе, что на свете есть еще немало двуногих приматов, отказывающихся признать (они предпочитают слово «поверить») этот жизненный процесс. Видно, им кажется почетнее быть дегенерировавшими потомками богов, чем венцом долгой эволюции, которая привела к человеку. Идет ли речь о появлении молекул нуклеиновых и аминокислот в древнем океане или о возникновении различных видов животных и растений, подавай им вмешательство «сверхъестественных» сил. И каждый из них творит творца по своему собственному бесподобному подобию, если только не находит его готовеньким в книгах, созданных нашим мышлением, когда оно еще переживало пору детства.

«Да хранит тебя бог, которого ты в книге нашел!»