В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

И для характеристики Миши этот отзыв в моих глазах стоит в ряду с лучшим и наиболее значительным из всего, что я читал из им написанного. Да, он, конечно, не работал над ним так, как над своими книгами и фундаментальными статьями. Но в этом отзыве выявился весь он, с зоркостью его научного взгляда, абсолютной выверенностью каждого довода и каждого слова.

Я знал, что в последние годы Миша тяжело болел. Хорошо представляю себе, как он переживал все происходящее и в стране, и на Донбассе. Были основания опасаться за него. И все же его кончина оказалась внезапной, так остра была потеря. Узнав о смерти Байрона, Пушкин написал: «Мир опустел…» Я не Пушкин, а Миша не Байрон. Но мир опустел.

Служили два товарища

Служили они в Харьковском университете, были преподавателями одной и той же кафедры истории русской литературы. Поскольку оба они, как и я, были коренными харьковчанами, принадлежавшими как бы к одному миру, знакомы были, можно сказать, всю жизнь, я помню обоих с школьных лет.

Один из них, Марк Владимирович Черняков, был знаком с моим отцом с довоенных времен, их дружба перешла ко мне как бы по наследству. Литературовед и поэт, доцент названной кафедры, на которой считался лучшим лектором, Черняков был человеком с нелегкой судьбой. В самом начале войны был тяжело ранен и до конца дней прожил практически без правой руки. Попал в мясорубку борьбы с «безродными космополитами», был выгнан из Союза писателей, снят с работы, схлопотал по партийной линии особый «идеологический» выговор. Спас его тогдашний ректор ХГУ несгибаемый Иван Буланкин, который наплевал на всех и взял его к себе. Сначала он, скомпрометированный предшествующими гонениями, преподавал на факультете журналистики, работа на котором почему-то считалась менее ответственной, потом был переведен на филфак, с которым связал свою жизнь на тридцать с лишним лет.

Я сблизился с Марком (буду так его называть, потому что все другое в моих устах звучало бы фальшиво) в начале 50-х и сегодня могу похвалиться самым длительным стажем нашего знакомства и дружбы. Он был, на мой взгляд, посредственным поэтом, рядовым литературоведом, но обладал качеством, в котором ему не было равных. Он был уникальным учителем и воспитателем студенческой молодежи. Дипломники проводили в его кабинете несчетное количество часов, и многие потом говорили, что за все годы учебы не получили и не узнали столько, сколько за время написания дипломной работы. Он руководил дипломниками так, как этого не делал никто другой. На это время они становились как бы его детьми. Он разговаривал с ними не только о науке, но и о жизни, учил жить, разбираться в людях, участвовал в решении личных и бытовых проблем, прививал навыки жизненного опыта. С ним делились интимными переживаниями, и он утихомиривал ревность влюбленных, улаживал семейные «негоразды». Если у дипломницы заболевал ребенок, он занимался его лечением, привлекая к этому свою невестку, которая была первоклассным врачом. Даже в день отъезда в отпуск он продолжал «накачивать» своих подопечных, пока не надо было ехать на вокзал.

М. В. Черняков

Близкие пошучивали: последняя консультация – в купе! Время неумолимо, и его бывших дипломников остается все меньше, но у тех, кто живы, загораются глаза, когда они вспоминают об этом замечательном человеке.

Я дипломником Марка не был, но меня он и учил дольше, и научил большему, чем других, хотя бы по причине доверительности и близости наших отношений. Он был «режиссером» моей кандидатской защиты. Научного руководителя у меня не было, так что все свалилось на его плечи. В силу разных обстоятельств я столкнулся с большим количеством проблем, чем это бывает обычно, и больше препятствий должен был преодолеть.

Одним из них было ожидаемое сопротивление со стороны тогдашнего заведующего кафедрой М. П. Легавки. По совету Марка я обратился за помощью к Лихачеву и привез от него письмо, в котором он просил Легавку оказать мне содействие. Результат превзошел все ожидания. Главную роль здесь сыграл, конечно, Лихачев, но идею-то подал Марк! И сколько было таких идей, сколько раз он загодя указывал, где таится угроза и как ее избежать…

Зато когда через несколько лет я готовился к докторской защите, то держал его в курсе дел, но уже не советовался и никаких рекомендаций не получал. Его зоркость, предусмотрительность, способность мгновенно реагировать на изменение ситуации – все это уже было во мне, и я сам принимал решения, которые, как думаю, подсказал бы он. И сколько раз позднее я передавал эти качества моим ученикам, а они и не знали, и до сих пор не знают, чьим наследством я с ними делюсь!